Радуга (Мой далекий берег) - Ника Ракитина

15

Безумный город скалился выбитыми окнами и вывороченными дверьми. Шаги отзывались в них гулким эхом. Ястреб шел по улице между Саввой и Лэти, чувствуя ледяную твердость булыжника сквозь прохудившиеся сапоги. Город, знакомый до щербинки, до кошачьей шерстинки или синичьей трели, вложенный в картину-ключ, трогающий мягким снегом лицо. Ястреб шел по своей Кроме так твердо и уверенно, что никто бы и не подумал, что он ослеп.

За ночь пограничники успели сделать многое. Успели перевести в Крому с волшебной мельницы ведьм-учениц и переправить дальше, на Ястребиную заставу. Туда же через картину-ключ ушли уцелевшие семьи: бургомистра Хагена и стражников. На заставах было пока спокойно, там не случилось безумия, захлестнувшего Крому. И Черта молчит, не движется, не выплескивает из себя пришельцев и странные вещи. Лэти принес привет от кудрявого бородача Андрея, побратима Саввы. Андрей не пошел с Ястребом, потому как отлеживался после поединка с чужовищем. История вышла по-своему смешная. Когда Андрей месяц назад, не долечившись, вынужден был бежать из Кромы через картину-ключ, то выпал как раз посреди толпы напуганных и взволнованных ратаев. Разбираться в заполошных криках пришлось долго. Не сразу и понять удалось, что из Черты выбралось и быстро-быстро поползло под горку воняющее земляным маслом что-то. Вместо ног у него были колеса, замкнутые железной суставчатой полосой; туша овальная, а из туши косо торчал то ли длинный нос, то ли водосточная труба с нашлепкой на конце. Чужовище катилось, никому зла не делало, но все равно все встречные-поперечные порскали в стороны и бежали прятаться. Докатив до селения, тварь проткнула носищем овин и застряла, уткнувшись в бревенчатую стену. Андрею пришлось, собрав свое мужество, идти с сельчанами, тыкать в чужовище вилами, услыхать железный звук, а потом, обхватив руками болящую голову, долго и напрасно втолковывать, что это механизм. Ну, вроде, ветряк, поставленный на колеса. Мужество пограничника оценили, а в ветряк не поверили. Пока через село, размахивая руками, с криками не пробежали пятеро меленьких незнакомцев в черных одеждах и черных ушанках на голове. Ахая и лопоча не по-нашему, они откинули на чудище крышку — как в бочке с огурцами, сиганули внутрь, и тварюга с ревом, дымом и лязгом убралась задом туда, откуда пришла. Испуганный народ и скотину пришлось вытаскивать из таких щелей, что Андрей, добравшись до заставы, слег снова. Каким же страшным должен казаться им мир за Чертой, где, Лэти говорил, даже воздух другой. Он смердит земляным маслом и выхлопами повозок, и там с непривычки почти невозможно дышать. Лэти с Саввой сумели выжить за Чертой и вернуться. Пограничников нарочно учат гибкости разума, умению не теряться перед новым и невероятным. Среди людей ходят слухи, что они даже знают день и час собственной смерти. Это вранье, положим. То, что идет из-за Черты, настолько чуждо Берегу, что заранее невозможно угадать, смертоносно оно или нет… Стражников Кромы тоже кое-чему учили, и они вчера и сегодня помогали Ястребу с друзьями, делали, что могли. Но обстоятельства изменились слишком резко, власти города оказались не готовы. Ведьмы столь же гибки, как пограничники, но, похоже, утратили силу. А пыльные порождения пока еще прячутся в тень от прямого взгляда, но давление их ощущается все сильнее. Как будто паучьи лапки шуршат в голове, уговаривают забыться. Поддаться, ничего не предпринимать. И с этим вкрадчивым голосом справляться все труднее. Заледеневшая Крома была очень тихой. Как будто горожане почивали после затянувшегося до утра пира. На самом деле это было больное тягостное похмелье после крови, затаившиеся дома, обугленные стропила, вознесенные к небу, не погребенные мертвецы. К ратуше бургомистр Хаген даже не насмелился подойти.

Нужна передышка, думал Ястреб. Нужно избавиться от давящей тоски, чувства поражения, и рассудить, как и где искать Берегиню. Берег жив, а значит, она жива тоже, пусть ранена или больна. Зелья Соланж позволяют Ястребу терпеть боль в ослепших глазах, это уже хорошо. Куда лучше, чем горячка, вызванная Ивкиным ядом, когда Крадок, беспомощный, отлеживался у Бокрина, куда его отволок на себе хмурый, но надежный Тумаш. А время выходило. Точилось по капле. Теперь его нет совсем. А он все отстает — на шаг, на два… Если бы не отравленное стекло, он бы забрал Берегиню из Кромы еще месяц назад… Если бы Савва не был осужден, и вовремя донес ему слово от Старой Луны… если бы… Он тогда перемогся и встал. Две недели они с Лэти, Тумашем и Саввой пробирались в столицу, голодали и холодали, падали от усталости, искали обходные пути, старались не вступать в открытый бой с бродягами и волками… выпили полную чашу тоски, ненависти, неожиданных ударов в спину… Словно весь этот мир ни с того, ни с сего сошел с ума. Сидя ночами у костра, они мечтали, как отыщут Берегиню, как все исправят и вернут, чтобы можно было, как прежде, безбоязненно повернуться к любому спиной… Нельзя же это — когда на их теплом Берегу творится такое, хуже Черты. И опоздали на день! Ястребиные перья сгорели. Он знает. Ястреб ощущал пустоту, невозможность поговорить с птицами, взглянуть на мир их глазами. Это было так же больно, как ослепнуть. А теперь и вовсе не вернуть. Не на время забрала Ивка оберег. Впрочем, к слепоте он был почти готов. Когда еще только возникали заставы, каждый пограничник должен был провести в лесу месяц с завязанными глазами. Учиться чувствовать мир темной памятью мышц, ощущением пространства, наощупь, на звук и эхо, на запах, на дрожание, переданное от земли…

Но не ослеп же он из-за сгоревших перьев! Такое чувство, будто слезы выжгли ему глаза. «Ей было больно… она звала… должен же кто-то был услышать…»

Ястреб пробовал убедить себя, что все еще можно исправить. Но, выйдя из дому, чтобы, якобы, сопроводить Соланж до аптеки, он знал, что прощается с Кромой. Надолго.

Осиновые поленья, горящие в печи, почти не давали тепла. Казалось бы, шагни за порог заставы — и вот она, смолистая жаркая сосна; дающая долгое тепло, до остатка сгорающая береза… Вот только выйти за палисад было чревато: вокруг застав происходило то же, что и месяц назад вокруг Кромы и, как стало теперь известно, многих северных городов. Деревеньки же просто сметались оголодавшими бродягами. Так в Ишкольде зимой волки, забравшись в хлевы, до основания вырезают стада. Так в Шемахе и Исанге метет саранча, оставляя выеденные поля и скорбные, голые ветки на деревьях.

Не только дрова приходили к концу. Обычно селения делились едой с пограничниками, но в этот раз посланный за припасами отряд был встречен кольями и выстрелами из луков. Командир попробовал вступить в переговоры и едва ушел, подобрав двоих ранеными и двоих убитыми. Еды на Ястребиной, насчитывавшей теперь намного больше народа, оставалось на трое суток. На соседних заставах, как известили птицы, происходило то же самое.