За стенами собачьего музея - Джонатан Кэрролл

А еще я страшно рад, что сегодня с нами снова Клэр Стенсфилд и даже попросил ее быть первой. Готовы, Клэр?

— В детстве я была твердо уверена только в двух вещах: что любовь розовато-желтого цвета, а Ромарик Жюпьен — самый красивый мальчик на свете. Я росла в Виннипеге. Зимы там такие холодные, что вода в озере замерзает прямо волнами. Полицейские носят куртки из буйволиной кожи, а тамошние городки кажутся самыми настоящими бандитскими гнездами из-за того, что большинство людей защищает лица от холода шерстяными масками.

Мы жили по соседству с французской семьей Жюпьенов, у которых было трое детей: дочки-близняшки Нинон и Приска и сын Ромарик. Он всегда хотел быть настоящим американцем, буквально ненавидел свое имя и предпочитал, чтобы его называли Марк.

То, о чем я хочу вам рассказать, случилось, когда мне исполнилось восемь, а ему — тринадцать. Я была в том возрасте, когда человек как раз начинает обнаруживать, что любовь это не только то, что отец сажает тебя на колени или мама, провожая тебя в школу, проверяет, хорошо ли ты застегнула шубку. Моя любовь была порождением восьми лет невинности, энергии и желания, которые, в конце концов объединившись, решили вырваться за пределы семьи и отправиться на поиски чего-нибудь новенького. По чистой случайности рядом оказался чудесный мальчик чуть постарше меня, который решительно не замечал моего существования, что и сделало все происходящее тем более мучительным и необходимым.

Я подглядывала за ним, то прячась в гостиной за занавесками, то помогая отцу, моющему на дорожке возле дома машину, держать шланг, а порой и как тайный агент собственного чувства, сидя в гостиной Жюпьенов, где Марк смотрел телевизор, а я делала вид, будто увлеченно играю с его сестрами. Я была так влюблена, что, каждый раз, когда он выпадал из поля моего зрения, я от избытка чувств забывала, как он выглядит.

В то время я как раз увлеклась греческими мифами и часто их перечитывала. Про себя я называла Марка Ахиллесом, поскольку он был моей ахиллесовой пятой. Вообще-то я всегда предпочитала подвижные мальчишеские игры, но знай я, что ему это понравится, без малейших колебаний напялила бы платье и устроила чаепитие. Особенно мне запомнилось, как я написала двадцать раз «Ахиллесова пята» на обложке школьной тетради двадцатью разными шрифтами разного цвета. Однажды я вернулась после переменки за парту и обнаружила, что кто-то приписал в конце каждой надписи по букве «я» так, что теперь она читалась «Ахиллесова пятая». Я восприняла это с такой ревностью и обидой, что попадись мне тот, кто это сделал, я бы, наверное, убила его. Он оскорбил мое святое чувство.

Но самым странным в этой моей детской одержимости было то, что каждый раз, глядя на Марка, я будто видела окружающую его розовато-желтую ауру. К девчонкам он вообще относился свысока и наверняка, расскажи я ему об этом, он бы мне показал, где раки зимуют. Но я ничего не могла с этим поделать — где появлялся Марк, там я видела и его ауру.

Моя мама страшно любила всякие семейные забавы. К тому же ей страшно нравились Жюпьены — они были очень милыми людьми и к тому же французами, что придавало им некий налет экзотичности. Поэтому мы частенько устраивали совместные пикники и вместе ходили купаться летом… Все это меня вполне устраивало, если в подобных мероприятиях принимал участие Марк.

В разгар зимы в Виннипеге так холодно, что обычно даже снег не идет. Но однажды в январе у нас вдруг поднялась самая настоящая манитобская метель, и город будто вымер. Оставалось лишь дожидаться ее окончания да играть в снежки. Наконец мать решила, что мы должны отправиться покататься с гор на санках и отправила меня к Жюпьенам узнать, не захотят ли они к нам присоединиться. Я шла к их дому медленно, как только могла, поскольку ужасно боялась поскользнуться и упасть. Вдруг бы он в это время как раз смотрел в окно, что бы он обо мне подумал? А если даже и не смотрел бы в окно, а просто открыл мне дверь и увидел, что я с ног до головы в снегу? На начальной стадии любви ходить нужно как можно осторожнее. А стремглав бежать по траве, чтобы броситься в объятия любимому можно только гораздо позже — когда будешь твердо уверена, что его не рассмешит, если ты споткнешься на бегу.

Я не упала, и это было очень удачно, потому что дверь мне открыл сам Марк. И к тому же он улыбался! Я подуала: «О, Боже, Боже, это ведь он мне улыбается. Он рад, потому что это пришла я». Но только я собралась что-то сказать, как заметила в его руках журнал комиксов, к чтению которого ему, похоже, не терпелось вернуться.

— А, Клэр. Тебе чего?

Тут откуда-то из глубины дома послышался голос его матери. Она спрашивала, кто пришел, и в ответ Марк произнес фразу, которая едва не разрезала меня пополам:

— Да это просто Клэр, ма.

К счастью, миссис Жюпьен тут же выбежала в прихожую и поскорее затащила меня в дом. Марку она бросила по-французски что-то похожее на упрек, но это было только хуже. От полной катастрофы мой визит спасло только то, что он не ушел, а остался стоять возле меня в прихожей. По-видимому, он просидел дома весь день и по-своему был рад увидеть хоть кого-то постороннего, пусть даже и «просто Клэр».

Я торопливо сказала, что мама послала меня узнать, не хотят ли они пойти с нами покататься с гор на санках. По лестнице сверху как раз спустились близняшки и, узнав, в чем дело, тут же с радостью ухватились за идею. Миссис Жюпьен тоже обрадовалась, но Марк закатил глаза так презрительно, будто катание с гор было наиглупейшей затеей на свете. Я уже хотела было сказать, что это не я придумала, но было поздно, поскольку миссис Жюпьен уже принялась гонять всех взад и вперед: и куда мол задевали одежду, и где стоят санки, и Марк пойди скажу отцу, что мы уходим. Он, деланно зевнув, повернулся и отправился на поиски мистера Жюпьена, я а стояла, влюбленная и несчастная одновременно.

На улице все еще шел снег. Одна моя половина больше всего хотела зарыться в него и, впав в спячку, пролежать в сугробе до тех пор, пока я не стану взрослой и красивой, и тогда уж Марку просто ничего не останется, кроме как влюбиться в меня. Другая же половина испытывала возбуждение: как-никак, он все же пойдет с нами, и, что бы там ни было, следующие несколько часов я смогу побыть в его обществе.

Спеша обратно домой, я старалась придумать, чем бы этаким произвести на него впечатление. Может, выпендриться и отколоть что-нибудь опасное? Или почаще восхищаться им и делать вид, что потрясена его подвигами? Как мне хотелось бы быть хоть чуть-чуть постарше. Я уже понимала, что, чем ты старше, тем лучше понимаешь, как вести себя с людьми, которых любишь. Влюбленные в меня мальчишки-одноклассники обычно или щипали меня за руки, или обзывались, но это просто потом, что не знали, как еще выразить свои чувства ко мне. Н я была достаточно умна и понимала, насколько это неуместно. Но что же тогда правильно! Как дать понять человеку, что ты его любишь, не выглядя при этом глупо? Как сделать это так умно, чтобы человек проникся ответным чувством?