Царь-Север - Николай Гайдук

– Погоди, ещё не то увидишь, – тихо, но как-то многозначительно пообещал Дед-Борей.

– Ещё не то? А что?

– Ну, мало ли… Всё ведь зависит от человека. Как ты давеча сказал? Резкость пропадает после выпивки? – вспомнил Северьяныч. – После выпивки – это понятно. А ведь живут на белом свете люди совершенно трезвые, но глаза у них при этом – как в той пословице: глаза по ложке, не видят ни крошки.

– Это вы к чему?

– К тому, что каждый видит по своим глазам. Вот и ты увидишь, если зоркий. – Верхняя губа охотника по привычке потянулась к носу. – Ну, давай придавим, чтобы не прокисла.

Выпили остатки. Помолчали. Тиморей надеялся, что после спирта, раззадорившего душу, Дед-Борей возьмется охотничьи байки плести, припомнит какой-нибудь жуткий случай, какими изобилует жизнь любого отшельника. Но не тут-то было. Отвалившись от стола, Северьяныч беззастенчиво икнул, спичкою в зубах поковырялся и, покурив на свежем воздухе, молча отправился на боковую.

«Проза жизни! А что тут мочалку жевать? Завтра ему снова колготиться по горам и долам!» – Дорогин вздохнул, с непонятной улыбкой и нежностью глядя на храпящего охотника и не давая себе отчёта в том, что с такой улыбкой и такою нежностью он вообще-то редко смотрит на людей. Хотя чего тут удивляться? Спирт ударил в голову. А точнее – в сердце. Ударил и высек золотую искру необъяснимого чувства, которое было сродни сыновнему чувству горячей любви. Тот, кто вырос без отца, иногда страдает подобным чувством, особенно под действием огненного зелья.

Стоял полярный день – высокий, с белыми кудрями облаков; прозрачный, трепетный от воздуха, нагретого незакатным солнцем. На горной верхотуре снег сочился – лентами распускались ручьи, убегая по желобам ущелий. Острыми лучами, словно пилами, подтачивался лёд на скалах. Готовилась «к пуску» очередная лавина – оставалось дождаться последней капли. И вот она капнула – переполнила чашу терпения. Свинцовая сырая туша стронулась, как паровоз, запыхтела, выдыхая сизоватый пар. И потихоньку поехала с поднебесья, попёрла, набирая скорость, увлекая за собою камни – здоровенные, как вагоны. Паровозная лавина скособочилась, вильнула, слетая с серебряных рельсов, и гранитные вагоны, ударяясь друг о друга, вышибая искры, загрохотали, неуклюже ворочаясь с боку на бок. Кувырком устремляясь к подножью, камни крушили деревья, как спички. Трещали пихты, березы, лиственницы. Порскали напуганные птицы. Если под «колеса поезда» попадала зверушка – оставалось только красное пятно…

Очередная лавина с горного плеча сошла неподалёку – верстах в пяти. Сошла, можно сказать, на цыпочках. Но чуткий Дед-Борей услышал. С моложавой прытью, неожиданной для его возраста, он поднялся, выглянул в окошко и успел увидеть копну серебрящейся пыли, закурившуюся в далёком ущелье.

«И мы закурим!» – Дед-Борей оделся. Закашлялся от дыма и поспешил покинуть зимовье, чтобы не тревожить квартиранта. Однако было поздно: буханье курильщика, похожее на приглушенные ружейные хлопки, разбудило парня.

Тиморей спустился к озеру. Полный – шёлковый штиль – застелил всю озерную гладь. Отраженные горы опрокинуто лежали в глубине, жемчугами рассыпав заснеженную гряду. Золоченым округлым слитком солнце покоилось на середине. Лысуха или казарка – или кто там ещё? – какая-то птица, пролетевшая по-над озером, почудилась летучей рыбой, прошмыгнувшей под водой.

В чистом, от тишины позванивавшем воздухе, пересыпалась прохладная морось, искрящимися радужными бусинами нанизываясь на хвоинки лиственниц, на иглы можжевельника, на ветки арктической ивы. Драгоценным вкраплением морось мерцала на щербатом мрачном валуне, по которому шарашился чёрный, будто лакированный, рогатый жук – ощупывал дорогу длинными усами. Неподалеку, в полукруглой заводи, туман бродил, серым гусиным пухом теребился, закрывал – точно срезал – горбушку ближайшего мыса. Облака, подрумяненные солнцем, лениво лезли в гору на противоположном берегу, цеплялись за деревья на перевале и останавливались – подремать. Верховой налетающий ветер – там, наверху, была своя погода – шумно шерстил по распадку кудрявоголовый кедрач. Растревоженные деревья гудели пчелиным ульем. Ветер постепенно креп, спускался к берегу. Лоснящаяся нежная лазурь, лоскутами пришитая к просторному шелковому штилю, кое-где уже помялась, порвалась и потемнела.

Художник, спросонья рассердившийся на охотника – не дал поспать – вскоре был уже исполнен благодарности: не дали царствие небесное проспать.

Напропалую шагая по кустам и кустарничкам голубики, черники, брусники – просто некуда было ступить – он побродил со спиннингом по берегу. Долго не клевало, а затем…

Рыба так рванула в глубине, точно поздоровалась за руку с рыбаком – аж в плечевом суставе заломило.

– Вот это конь! – разволновался Тиморей, обеими руками хватаясь за спиннинг.

Через минуту Храбореев подошёл. Папироску вынул из дырки между зубов – как будто из мундштука.

– Не спеши. Чего ты, как при ловле блох?

Но парень был уже «невменяем». От усердия приоткрывая скособоченный рот и азартно сверкая глазами, он резко повёл, потянул на себя, в три погибели сгибая спиннинг. Леска со свистом разрезала воду – как бритвой. Над поверхностью озера просверкнуло будто бы литое серебро – крупная рыба на крючках повисла. Обжигая жабры жгучим воздухом, она вышла на поверхность только для того, чтоб разогнаться. Не думая сдаваться на милость победителю, рыба в сторону вильнула, бухнула сильным хвостом, погружаясь. Волны, намасленные солнцем, покатились крутыми калачами.

– Куда? Стоять! Колхозный жеребец! – Тиморей засуетился, дёргая спиннинг.

Рыба сильная была, тяжёлая – с ней только лаской можно договориться. А Тиморей – пошёл наудалую. Решил нахрапом взять, наскоком. Ну и сорвалась, конечно, рыба. Да так сорвалась, что рыбак, взмахнув руками, потерял опору и отлетел от берега. Падая, он затылком едва не шабаркнулся о камень, находившийся рядом. В глазах потемнело. Окрестные горы покачнули и плавно поплыли над озером, двоясь и улетая в небеса.

– Вот это рыбина… Нельма? Или шельма? Или что это было? – Почесав ушиблённое место, он с восторгом посмотрел на круги, расходящиеся по воде, и сам не заметил, как переходит на «ты» в разговоре с охотником: – Ты видел, Северьяныч?

Охотник покривил губу.

– Я видел и поболе…

– Ну, да… – Парень усмехнулся. – Ты сейчас руками разведешь – метров на пять.

– Пять не пять, а метра два с половиной…

– Ого! – Тиморей хохотнул. – И глаз вот такой вот – как чайник, да?

Храбореев не ответил. Сидя на старом поваленном дереве, он «ушёл в себя», наблюдая за комаром. Опустившись на бурый кулак, цветом и твердостью напоминающий булыгу, комар потыкал жальцем между средним и указательным пальцами, перебрался на другое место, но и там иголка гнулась, не прокалывала задубелую кожу.

– Поклюй, поклюй, – пробормотал охотник.

Отряхнувшись, парень подошёл поближе.

– Северьяныч, а где ты поймал двухметровую? Здесь? На этом озере? Так, может быть, и я поймаю?

– Обязательно. – Храбореев поднялся, чтобы уйти, и парень успел заметить: в синевато-серых глазах Деда-Борея полыхнула странная шальная искра.

Оставшись один, Дорогин, нетерпеливо переходя с места на место, ожесточенно хлестал блесной по озеру, но без толку. Вскоре плечо заломило, и рука в суставе загорелась. «Дым вот-вот повалит из-под мышки!» Переходя с места на место, он добрался до истока Медвежьей реки. Здесь после таянья льда скопилась рыбья мелочь, – «лапша» для тайменя. Тиморею надоело попусту махать руками и он уже собрался уходить, но решил ещё разок пульнуть свои самодельные блёсны, оснащённые тройниками, сваренными из кованых крючьев. И вдруг… Тиморей никогда не забудет…

Вот это клюнуло, так клюнуло тогда! Да нет, какой там «клюнуло»? Рвануло так, как будто леску привязали к жеребёнку, а потом кнутом его перепоясали. «Жеребёнок» взвился на дыбы.

Городской яркий спиннинг, обжигая ладони, едва не выскользнул. И всё тело – с ног до головы – точно обварили кипятком. Тиморей даже присел от напряжения и голову в плечи втянул. Упущенная рыба научила его кое-чему. Дорогин теперь уже не суетился. Давая «жеребёнку» успокоиться, боясь порвать натянутую «вожжу», замирая сердцем и не моргая, художник несколько метров кое-как проколбасил по берегу. Скользил и спотыкался на влажных от росы окатышах. Машинально перепрыгивал через белёсые бревна сухого плавника, похожего на бивни мамонта. Губы от азарта пересохли, собрались в тугой узелок и подрагивали. Щетина – с утра не побрился – чертополохом вздыбилась на щеках. И даже брови – ёжиком торчали. Цивилизованный человек сделался похожим на дикобраза. Вот он, древний азарт! Вот оно, мужское дело, заставляющее сутками страдать, голодать, мокнуть на реках и озерах – ради такой вот золотой минуты. Много отдашь за нее, за родимую! В висках горячо, заполошно шумела кровь, толчками отзываясь в руках, до побеления сжимающих спиннинг. «Жеребёнок», лягаясь, норовил ускакать подальше от берега. Тиморей не давал. Помаленьку заманивал в «стойло», в небольшую заводь, на краю которой валялся здоровенный иверень – желтоватый осколок лиственницы, пострадавшей от молнии или ураганного ветра. Осторожно потягивая на себя, Дорогин в колесо закруглял удилище, рискуя сломать. Леска дрожала – дробью по сторонам постреливали капли… С каждой секундой леска до звона выструнивалась, готовая лопнуть. Комарьё и мошкара, пользуясь моментом, облепили лоб и щёки, нахально лезли в уши, пыжами забивали ноздри. Лицо горело, как золой присыпали. Торопливо размазав живую крапиву по щекам и по лбу, он опять пошёл на поводу у рыбы – отпустил зазвеневшую леску. И тут же стал выбирать, стараясь не загрубить это нежное дело. Главное – не загрубить. Ты даже с девкой, с бабой можешь обращаться неделикатно – могут простить, могут остаться рядом. Но рыба – рыба, милый мой, такая подруга, что ускользнёт, если начнёшь грубиянить.