Царь-Север - Николай Гайдук

– А что?.. – Художник дёрнул носом. – Бывали случаи?

– В тумане, в снежных зарядах всякое бывает. Этот, который сейчас за штурвалом… Он из себя изображает опытного ковбоя… – Абросим Алексеевич затылком показал на кабину. – Этот ковбой в прошлом году так сбился с курса – приземлился в районе Канады. В нейтральных водах…

– Как «в нейтральных водах»?

– Очень просто. На льдину. Дело чуть не кончилось международным скандалом.

– Ого! Вы тут весело живёте, я смотрю!

– Да что ты! Обхохочешься! – Мастаков, уже не пряча смеющихся глаз, поинтересовался: – Из деревни?

– Из деревни.

– Из глубинки?

– Из глубинки. А что?

Командир фуражку сдвинул на затылок.

– Хорошо сохранился.

– В каком это смысле?

– В смысле наивности.

Как это ни обидно, а всё же факт: наивность хороша до определённых пределов, а дальше – увы! – начинается глупость. Не сразу до художника дошло, что его разыгрывают как мальчишку. Напрягаясь, он летел как курва с котелком – с потёртым, заштопанным рюкзаком-парашютом. Летел, потел, пыхтел и другие звуки издавал – звуки испуга и изумления, понемногу перерастающего в восторг.

Редкий человек не восторгался этим гениальным лётчиком.

Абросим Алексеевич Мастаков был мастер своего дела. Мастак. Не зря его прозвали воздушным акробатом. Но Тиморей пока ещё не знал и потому кольцо «парашюта» готовился рвануть, когда Ми-8 – уже в который раз – неожиданно резко заваливался набок, словно теряя управление и грозя опрокинуться в пучину, вскипающую белыми стружками пены. Это был нормальный почерк Мастакова, азартного рыбака. В тундре он частенько так летал – «набекрень». Зависал над реками, высматривал тайменя на перекатах, в омутах, в ямах с обратным течением и даже под водопадами – в излюбленных местах кормёжки. Обнаружив тайменя, Абросим Алексеевич отдавал штурвал помощнику, а сам хватал рыбацкое орудие. Вертушка зависала над рекой – и начиналось цирковое представление. Командир не успевал блесну закидывать. Таймень хватал рывком, как бешеный. Садился на мёртвый зацеп и превращался в «летающую рыбу». Яростно сопротивляясь, таймень взмывал на леске. Калёными жестянками жабры топорщил, одуревая от воздуха. Толстым брусковатым телом кренделя выделывал, пытаясь сорваться с крючьев. Попадая в тёмную трясучую кабину, таймень ударялся крупной башкой о грязный пол и ошарашено пялился на хохочущего рыбака, с кровью, с мясом впопыхах вырывающего из рыбьей пасти самопальную блесну, вооруженную тройником из кованых крючьев. Скоро в салоне вертолёта на полу трепыхалось несколько упитанных «зверей». Как в магазин сходили. Бросая спиннинг, вытирая руки, Мастаков садился за штурвал. Подмигивал помощнику и дальше гнал вертушку.

Довольный рыбалкой с воздуха, Абросим Алексеевич пригласил новичка в кабину.

– А мы ведь знакомы! – сказал Мастаков. – Забыл? Мы с тобою вместе ссылку в Туруханске отбывали. Ха-ха…

– Ссылку? – Лицо Тиморея вдруг просияло. – А я сижу и думаю, ну, где я видел вас? А там, в салоне-то, немного свету, не разглядел. А вот теперь – узнаю! Да, да, мы с вами встречались во время грозы в Туруханске. Я даже хотел портрет ваш написать. Натюрморду, как сказал один великий…

– Верно, верно! – Мастаков засмеялся. – Мир тесен! Ну, как ты? Где живешь?

– Всё там же. На Валдае.

– Чем занимаешься?

– Работаю… валдайским колокольчиком.

– Это как понять?

– А так, болтаюсь под дугой… – Тиморей усмехнулся. – Это называется – быть на вольных хлебах.

– Да? Ты что-то не сильно поправился на этих хлебах.

– Ничего, поправлюсь. Хочу в Ленинград перебраться. Там можно будет выставку устроить.

– Правильно мыслишь. Надо на большую дорогу выходить.

– На большую дорогу с топором выходят. – Парень засмеялся. – А у меня только кисточка да карандаш.

В ту далёкую пору Тиморей Дорогин только-только начал зарабатывать на жизнь своим робким художеством, с хлеба на квас перебивался. Приходилось малевать портреты передовиков социалистического соревнования – «натюрморды», как шутил Дорогин. А для души у него была работа над «Красной книгой», которую правильнее было бы назвать «красной фигой»: смотришь в эту книгу, а видишь фигу – исчезающие растения, редких животных и зверьё. Красную книгу пишет всё человечество, бездарно пишет, не переставая удивлять тупым упорством в деле «покорения» природы.

Алмазом чистейшей воды заповедное озеро покоилось в горной расселине – в гигантских каменных ладонях. Два берега, далёких друг от друга берега – южный и северный – выглядели, как сын и пасынок в семье у матери-природы. На южном берегу – тайга темнела. Верней, остатки тех богатырей, которые с боями и потерями добрались до этой суровой широты. Узловатыми лапами упираясь в каменистую землю, возвышались матёрые мудрые кедры, немилосердно мятые ветрами, битые градом, колотые молнией. Редко, но картинно стояли пихты – бородатые как лешаки. Чёрные дыры, ведущие в ельник, напоминали чумазое чрево огромной печи, где под осень лежат калачи – белые крепкие грузди, на шляпе своей сохранившие брильянтовую брошечку росы. В небесах над южным побережьем можно видеть редкого сокола – белого кречета. А верхний берег, северный, – своеобразный приют печали. Там, как пьяный мужичонка, покачиваясь, «за воздух» держался худосочный листвяк. Полярные березки закручены узлами. Чахоточные кустики с листом в копейку, побитую зелёной плесенью. Голые утёсы, сложенные из плитняка, прошиты камнеломкой. На карнизах утесов короткою летней порой шустрили и шумели птичьи базары, где «торговали» многочисленные чайки и прожорливые нагловатые бургомистры; так здесь именуют полярную чайку, самую крупную из этих птиц.

Заслоняя солнце по-над озером, вертушка развернулась стеклянным лбом на ветер и плавно опустилась на берег Тайгаыра – на маленькую ровную подошву.

Мастаков, выходя, осмотрелся. Громко, озабоченно спросил у Архангельского:

– А где он?

– Был на месте.

– Да где на месте-то? Не видно.

Эдуард развел руками.

– Я не трогал, не знаю…

– А где же он тогда?

Тиморей в недоумении смотрел на них.

– Вы что-то потеряли?

Абросим Алексеевич нахмурился.

– Тимка! Не в службу, а в дружбу, сходи, посмотри. Вон за тем пригорком должен быть круг… полярный… Если никто не забрал. Людишки-то разные бродят.

Волны шумели под берегом, и Тиморей толком не расслышал, что от него хотят. Поднявшись на каменистый пригорок, он увидел полярные маки, длинноногими цыплятами желтевшие среди лохмотьев снега. Опустившись на колено, художник полюбовался двумя-тремя «цыплятами» – крылья бойко трепетали на ветру.

– Нашел?! – позвали парня. – Ты где?

Выходя из-за пригорка, Тиморей пожал плечами.

– Там цветы… – Он отряхнул колено. – А что вы ищете?

Переглянувшись, вертолетчики за животы схватились.

– Да мы-то ничего. А ты? Нашел?..

– А кого я тут должен найти?

– Полярный круг! – Мастаков ногой потопал по земле. – Он где-то здесь проходит! На широте шестьдесят шестого градуса.

– Правда? Во, как хорошо!

– Хорошо-то хорошо, – со вздохом согласился вертолётчик. – Одно только плохо: пощупать нельзя.

– Так он же не баба… – Архангельский опять расхохотался. – Чего его щупать?

Художник усмехнулся.

– А, по-моему, вы заливаете!

– А мы всегда перед полётом заливаем, – подхватил Мастаков. – Полные баки причём. А как иначе? С пустыми далеко не улетишь!

«Острый ум, – отметил Тиморей. – Вот хохмачи!»

За спинами у них раздался приглушённый собачий лай – эхо покатилось между деревьями.

Со стороны избушки, стоящей на берегу, чуть припадая на левую ногу, шагал промысловик. Следом, шныряя носом по кустам, строчила северная лайка, белая, с чёрной меткой на груди, в чёрных носочках «на босу ногу».

– Здорово, Дед-Борей! – издалека поприветствовал командир. – Гостя привезли тебе. Художник. Будет портрет малевать.

Охотник отмахнулся, подходя:

– Кому он нужен, мой потрет?

– Да не твой! Размечтался!

– А чей же?

– Собаки твоей. Ты-то здесь причём? Собака пашет, а ты только следом идёшь, урожай собираешь.

– Это верно, – с улыбкой согласился Дед-Борей. – Собачонка мировая!

В первую минуту, когда художник стал рассматривать охотника – странное волнение вдруг опалило душу. И опять – как недавно было при встрече с Мастаковым – парень подумал, что он где-то уже видел этого Деда-Борея. Только это уже было чересчур. «И того я видел, и этого встречал! Не многовато ли?» – насмешливо подумал Тиморей.

Странное это волнение через минуту-другую прошло, и осталось лишь недоумение: в чём тут дело? что такое? Но и это чувство вскоре улетучилось, потому что слишком много было новизны вокруг да рядом – глаза у художника рассыпались горохом… Правда, тогда он художником не был. По его же собственным словами – он был тогда маляр, который не смог разглядеть, что перед ним находится не простой охотник Дед-Борей.