Царь-Север - Николай Гайдук

Храбореев изумленно смотрел и думал, что надо бы скорее отвернуться от наваждения, пока совсем не вышибло рассудок. Понимал, что надо, но отвернуться не мог. Более того, захотелось побежать навстречу, упасть на нарту, скользящую по воздуху, и умчаться куда-нибудь в райскую даль, где вечное тепло и любовь, где нет ни печали, ни голода, ни заботы.

– Я, грешным делом, тогда подумал… – рассказывал Дед-Борей, – вот так вот, думаю, погибает наш брат, промысловик. Чертовщина всякая мерещится рыбакам да охотникам. Мужики идут в объятья миражам и пропадают…

О подобных видениях Антон Северьяныч много слышал, но мало верил, только усмехался. И вот оно явилось. И тут уж – не до смеха. Аж зубы зазвенели; то ли от холода, то ли от страха… Охотник стиснул зубы, чтобы «горох не дробить». По белопенным гривастым волнам-сугробам, озарённым луною, вразмашку доплыл до зимовья. И только-только двери за собой захлопнул, – пурга опять взъярилась, да пуще прежнего, будто разозлилась на того, кто помешал ей править белый бал.

Луна зажмурилась за облаками. Налетевший ветер по стеклу хлестанул снегами. За стеной олени приглушенно хоркнули, саданули копытами. И собака, остававшаяся взаперти, задрожала всем телом, заскулила и прижалась к ногам охотника. Затравленно зыркнула в окошко и упала на пол – по хребтине прокатилась вздыбленная шерсть. Северьяныч тоже посмотрел в окно… И вот здесь-то ему сделалось не по себе. Голова закружилась. Смелое крепкое сердце, как медвежьей лапой, защемило горячим предчувствием. Только это было не предчувствие беды – наоборот. Что-то хорошее, светлое должно было случиться в жизни. И уже случилось – уже пришло, глядит в окошко и улыбается. «Кто там?»

Странная слабость навалилась на охотника. Задремал, не в силах даже рассупониться, лишь разулся, да и то наполовину, – обувка осталась на левой ноге. Через какое-то время, когда он крепко заснул, похрапывая, собака осторожно подошла, понюхала подметку и отпрянула, пугливо прижимая уши.

Утром он очнулся – голова болит, как с похмелюги. Встал, подслеповато поглядел в окно. После пурги от малого оконца только белое дупло осталось – всё завалило снегом. В «дупле» зазывно голубело небо. Над горами серебрился тонкий нарождающийся месяц «в рукавицах». Это значит, погода на мороз повернула. Когда бы месяц был «в кругу» – это к метели.

– Постой! Как так? – пробормотал он, хлопая глазами. – Ночью в небе плавала огромная луна. Кто обглодал её до тонкой корочки? Росомаха, что ли?

Пить хотелось – во рту пересохло. Но воды в избушке не оказалось. Собираясь пойти к роднику, он взял ведро. Однако выбраться на волю оказалось не так-то просто. Пурга запечатала избу до самой маковки. Теперь эта изба напоминала деревянную посылку, отправленную в вечность. А внутри посылки – бедняга Дед-Борей.

Он постоял перед раскрытой дверью – вовнутрь открывалась. Рукой потрогал, а потом ногой раздражённо попинал мраморную стену спрессованного снега, напичканного каменною крошкой, промороженными ягодками голубики, хвоинками, рваным листом и тоненькими ветками. В лицо повеяло прохладной мятной карамелью, будто конфетная фабрика находилась поблизости.

Привычное дело – откапываться после пурги, пробивать ходы и норы в спрессованных сувоях двухметровой высоты. Только спросонья лень лопату брать, снегоборьбу затевать.

– Ну вас к лешему! – Охотник вздохнул, потирая висок. – Если хочешь поработать, ляг, поспи и всё пройдет…

Так он и сделал. Плотно закрывши за собою дверь, присел возле стола и задремал в обнимку с пустопорожним ведром. Забылся на минутку вроде бы. Расслабил руки, выпустил ведро – и содрогнулся. С весёлым колокольным перезвоном ведерко брякнулось на пол и покатилось. Северьяныч охнул, открывая глаза. Ведерная дужка, отлетев от ведра, лежала в тёмном углу и сияла – серебряным полумесяцем. «Шельма!» Он улыбнулся, протирая глаза. Это солнце светило в окно и ведёрная дужка нестерпимо блестела.

Отдохнувший, бодрый охотник поднялся. «Сколько ж я проспал?» – подумал, зевая и включая допотопный транзисторный приёмник. Передавали сигналы точного времени. Странно! Обычно в это время за окошком над горой занималось чахоточное утро, подкрашенное вялым полярным солнцем. А теперь – диковинное что-то происходило. За окном солнце горело ярким полным кругом. Незнакомая пичуга, попискивая, суетилась на краю оконной рамы; вкусненькое что-то выхватывала клювом из болотного мха, туго набитого между рамой и косяком.

Свободно ступив на крыльцо, Дед-Борей даже не вспомнил, что дверь ещё недавно снегом была намертво запаяна. Горбатая заструга, зародившаяся далеко от порога, белопенным «девятым валом» завалила крышу зимовья. Следы росомахи четко читались на помятой белоснежной странице. Но охотник сейчас не под ноги смотрел, – любовался небом и деревьями.

Свежий, пургою обновлённый мир воскрес посреди великой тишины. Мир – во всём своём торжественном благолепии красок, звуков и морозных ароматов. Живыми колокольцами позванивали птахи. Перепархивая с ветки на ветку, сорили мерзлым серебрецом. Вдалеке под берегом курилась полынья, пар становился малиновым, попадая на солнечный свет, струящийся из-за горы. Розоватые сугробы под берегом чудились громадными разбитыми арбузами, где чёрными семечками виднелись три ворона. Изредка лед на озере тонко попискивал, будто прошнурованный незримой молнией. Под снеговьём старчески ссутулились береговые кедры, лиственницы. Среди стволов сонно блуждали пятна молочного света, переливались через гребни сугробов и ручейками струились в обрыв.

Лайка, натомившаяся взаперти, резвилась вокруг избушки, обнюхивала чашечки следов росомахи. Тыкалась носом в россыпь заячьих следов. Всё это было ей знакомо, это веселило и бодрило. Но вдруг собака насторожилась. Что-то незнакомое резануло по носу… Пружинисто приподнимаясь на передних лапах, лайка вонзилась глазами в соседний лесок. Но беспокойство её оказалось мгновенным. Неведомый запах пропал – и тревога пропала. Играя сама с собою, со своим хвостом, собака валялась на снегу, перебирала по воздуху лапами и от удовольствия повизгивала. И, как всегда на морозе, от нее густо воняло псиной. Накувыркавшись, почистив шубу, лайка опять насторожилась. Весёлые янтарные глаза померкли. Принюхиваясь, она чихнула, смятенно глядя по сторонам.

После вьюги и сильного ветра на открытых местах образовалась прочная снежная корка, так называемая «ветровая доска», по которой, не боясь провалиться, могли бегать зайцы, лисы. Неподалеку от зимовья лайка обнаружила на ветровой доске «белые сучья» – проступившие следы зверей, несколько дней назад прошедших здесь по мягкоснежью в тихую погоду. Среди следов зверья и птиц она учуяла и разглядела маленькие беленькие «лодочки». В глубине, на самом донышке следов, таилось нечто похожее на звёздную, морозно сияющую пыль. Да нет, какая пыль? Две-три пылинки.

Лайка голос подала.

– Чего ты, кума? – Не понимая и не разделяя беспокойства собаки, Храбореев погладил густую шерсть. Посмотрел на небеса и улыбнулся. Несказанная радость на душе у него распускалась, как цветок золотого корня – корня жизни. Сердце без видимой причины весело заволновалось, громко и часто бухая. «Как будто выпил водочки, язви тебя!»

Северный берег озера – узкий треугольник, уходящий в скалы – не укрывался льдами ни при каких морозах. Там исток Медвежьей речки, зверовато рычащей, растрясающей пену в камнях-клыках. Обычно Храбореев воду черпал у истока, но сегодня пробираться туда не хотелось – в сугробах по пояс увязнешь. Лучше к роднику сходить – намного ближе.

Он лопату взял и, раскрасневшись, пробил тропинку. Пошатываясь, опираясь на пешню, как на костыль, добрался до валунов, где из-под снега торчал куст можжевельника – северного кипариса. Под кустом пропечатались крестики глухаря и тетёрки – успели наследить у родника, покормились можжевеловой шишкоягодой: одна такая ягода лежала на снежной скатерти.

Тускло мерцающим жалом пешни он продолбил «оконце», разбрызгивая звенящие стеклышки льда – новогодними игрушками повисли на ветвях можжевельника. Родниковая вода, ужаленная острою пешней, выстреливала фонтанчиками из проколов льда, кропила лицо. Утираясь, Дед-Борей весело жмурился.

Прорубь задымилась, зашлёпала мокрыми губами, глухо булькнула и облизнулась, проглатывая тестообразные намокшие комья упавшего снега. Небеса опрокинулись в прорубь – в глубине пропорхнула отражённая птица. И прискакал откуда-то «напиться» яркий солнечный заяц – нежным красноватым язычком лизнул ледовитую воду, обжёгся и отпрянул в можжевеловую тень. В глубине каменной чаши родника появился багровый листок с траурной зубчатой окантовкой; плавно покрутился в струях, вязавшихся тугими узлами, и пропал, увлекаемый донным течением.

Листок напомнил детскую ладошку. Северьяныч тяжело вздохнул. Давно огрубелые, крепкие пальцы дрогнули. Тонко и жалобно звякнула дужка, – ведро откатилось. Ковшом согнувши руку, он зачерпнул родниковую воду, шумно глотнул. И неожиданно вспомнился большой светлый конь – из далекого детства.