Преодоление игры - Любовь Овсянникова

Церковь наша располагалась при погосте, как и положено. Ее помнила еще моя маленькая мама. Помнила минуту, как когда–то на Пасху поджидала у окна девичьей комнаты тети Шуры своих родителей, идущих со всенощной. Церковь была небольшой, но уже не деревянной, а из кирпича с красивым внутренним убранством. Окружавший ее забор, тоже выложенный из красного кирпича с выдумкой и изяществом, оставлял вокруг самого здания просторный двор, правда, без особенных украшений, зато ровно устеленный живым ковром. От ворот до входа в церковь бежала, белея оголенной землей, узенькая стежка. Летом справа и слева от нее, на яркой свежести лужка, то густо пестрели одуванчики, то перекрывали прозелень голубым светом почти неразличимые глазом незабудки, то блестели желтым глянцем соцветия лапчатки или розовел и наполнял ароматом округу дикий горошек. И все это великолепие пряталось где–то в низких ровных травах, словно кто–то подстригал их специально. Зимой территория церкви ровно устилалась снегом — всегда пушистым и искрящимся. Только птичьи следы виднелись на его поверхности, а люди ходили все по тоже самой узкой дорожке.

Сейчас тут поверх земли топорщилась изумрудная мурава, хотя по мелким овражкам лежал снег, впрочем, изрядно почерневший и мокрый, таявший на глазах.

Находясь внутри церкви, я не скучала, а оглядывалась, рассматривала иконы, росписи на стенах, певчих в дальнем углу, преобразившихся, будто это были не наши односельчане, а нездешние создания, и дергала бабушку за юбку, расспрашивая о виденном.

— Стой тихо! — прикрикнула на меня бабушка. — Слушай батюшку и крестись вместе со всеми.

Легко сказать: «Крестись» — а мне служба казалась долгой и скучной, креститься было непривычно, зато хотелось понять, почему интересующие меня картинки не отражали действительность такой, какой я ее видела. Фигуры людей на них — то с крыльями, то в тороках — были явно странными, какими–то ненатуральными, летающими.

Но вот закончилась заутреня, и мы с бабушкой подошли причаститься, а затем вышли во двор. После душного помещения, пропахшего ладаном, я жадно потянула в себя запахи земли и безотчетно задрожала от радости и полученной свободы. На языке вертелись какие–то слова восторга, еще не изученные мной, придумываемые, но я боялась говорить, пока мы не окажемся за воротами.

Дойти до них по протоптанной стежке оставалось несколько шагов, как вдруг нас догнала старушка в белом платочке, которую все звали Цеткой[23]. Она тронула бабушку за плечо, остановила и начала истово просить у нее прощения.

— Простите меня, Сергеевна, что в молодости я творила плохие дела, грешила, глупая. И вас чуть не погубила, — с этими словами она принялась целовать бабушкину руку, да так шустро это у нее получилось, что бабушка не сразу отдернулась.

Наконец бабушка пришла в себя, с неловкостью оглянулась по сторонам.

— Прекратите! — вырвалось у нее с досадой, что этому есть свидетели. — Все давно в прошлом.

— Спасибо Богу, нашлись добрые люди и спасли вас, — продолжала Цетка, не обращая внимания на слова укорота. — Вот и тебя, деточка, — обратилась она ко мне, гладя по голове, — не было бы на свете, потому что твой отец — дитё совсем, младенец — мог погибнуть из–за меня…

У ворот образовался затор, но скоро нас начали обходить выходящие из церкви люди, только оглядывались и с грустным пониманием качали головами. Мне показалось, что они сочувствовали нам с бабушкой и осуждали кающуюся старушку, не веря искренности ее слов. Видно, когда–то моя бабушка была сильно обижена этой Цеткой, заподозрила я.

— Оставьте меня, — бормотала бабушка, смущенная нарочитой сценой. — Не надо вспоминать прошлое.

— Нет, позвольте выговориться, — чуть не плакала Цетка, покусывая мокрые губы. — Мне это не дает покоя. Я каждый год в мыслях просила у вас прощения, а вот решилась сказать вслух: простите меня, простите!

— Я не обижаюсь на вас, — наконец сказала бабушка то, что требовалось в духе праздника. — И вы на меня не обижайтесь.

Как полагается, после этих слов Цетка полезла к бабушке с лобызаниями, и тут я обратила внимание на ее слюнявый рот, перекошенный какой–то лукавой праведностью, напускной, наигранной добродетельностью. Мне бы не захотелось к ней прикасаться! Да и все ее лицо представляло собой театральную маску готовой расплакаться мученицы, но маска была откровенно фальшивой, гротескной. Неужели бабушка не видит, что она прикидывается раскаявшейся, а сама ни в чем не раскаялась, а только обманывает Бога? — подумала я. Старушки трижды поцеловались в губы, наклоняя головы крест–накрест, после чего Цетка успокоилась и со словами «Пошли вам Господи всего наилучшего» отошла от нас, побредя домой уставшей, старчески колышущейся походкой.

За воротами ей надо было поворачивать направо, ибо она жила недалеко от нас, на соседней улице, а бабушке — налево, в центр села. Несмотря на это моя бабушка чуть задержалась, поджидая, когда Цетка отойдет подальше. Бабушка деланно что–то искала в корзинке, которую держала в руках, потом в карманах своих многочисленных юбок, пока не достала дамский платочек, вышитый крестиком. Затем она оглянулась, увидела, что на нас уже никто не смотрит, сплюнула в сторону и вытерла губы после целования с Цеткой.

— Прости меня, Господи, что разговаривала с этой паскудой, — бабушка перекрестилась, оборотясь к церкви. — Да еще прощения у такой гадюки просила ни за что.

Собственно после этого и возник разговор, которого я ждала. Я увидела, что бабушка Цетку не любит. Видимо, Цетка была здорово виновата и бабушка ничего ей не простила, но традиция есть традиция — надо было облегчить душу кающейся.

— Бабушка, а она притворялась, — сказала я, подергав бабушку за подол.

— Я видела, деточка, не волнуйся.

Спросить о том, в чем Цетка каялась и за что винилась, я тогда не сообразила. Впрочем, к бабушке Саше в селе все относились с большим почтением, и я с привычностью воспринимала любые знаки благосклонного внимания к ней. Почему бы и не попросить у нее прощения в Прощеное воскресенье? Правду об этом случае мне позже рассказал папа, а бабушка лишь уточнила кое–какие детали. В книге об отце я расскажу об этом[24].

— А людей тоже Бог сотворил? — спросила я тогда, улучив момент бабушкиного передыха после вытирания Цеткиных слюней.

— Конечно.

— Почему же их не надо так любить, как деревья?

— Ну они же не деревья.

— А как их надо любить?

— Мы уже говорили об этом. Забыла? Людей нельзя приравнивать ни к животным, ни тем более к растениям.

— Не забыла, — упрямо твердила я. — Но не все поняла.

— А что еще непонятно? — бабушка была явно взволнована сценой, устроенной ей возле церкви, и я даже радовалась, что могу немного отвлечь ее разговором.

— Ну я не буду продавать людей, как делали поляки. Так зачем мне любить их?

— Но ты себя жалеешь? Моешь, кормишь, оберегаешь от холода и болезней. Да?

— Меня родители кормят, — уточнила я. — А моет мама.

— Но ты не делаешь себе плохого! Ты себя не держишь раздетой на морозе, не ранишь ножом, не вырываешь себе волосы. Или как?

— Нет, не вырываю волосы…

— Вот и к людям надо так относиться, как к себе — бережно.

— А я не поняла, — после паузы, наполненной бабушкиной задумчивостью, упрямо сказала я.

— Что?

— В чем отличие?

— А-а… правильно, тут есть различия, — сказала бабушка. — Скажи, что тебе сделало абрикосовое дерево, когда ты сломала ветку?

— Ничего.

— А что тебе сделал бы любой человек, если бы ты попыталась открутить ему нос или руку?

Я засмеялась:

— Побил бы. Во всяком случае я Женьке дала в глаз, когда он меня дергал за косы.

— Вот! Теперь ты видишь, что человек умеет за себя постоять. Именно поэтому к ближнему нужно относиться как к самому себе, чтобы не навлекать на себя его гнев. Даже Бог не относится к человеку плохо, ведь Он беззащитен перед ним, опасается его.

— Поэтому Его, Бога, мы должны всецело любить и беречь?

— Именно поэтому.

— Значит, надо любить ближнего, чтобы не получать сдачи? — уточнила я.

— Да, — бабушка рассмеялась, что с нею случалось редко. — Ты точно подметила, только в Святом Писании сказано такими словами: «И заповедал нам Господь исполнять все эти установления, чтобы мы боялись Господа, Бога нашего, чтобы хорошо было нам во все дни, как и теперь».

— Мне не нравится бояться.

— Это слово означает не страх, а благоговение, — объяснила бабушка. — Ты же своих родителей не боишься?

— Нет, они хорошие.

— И ты их за этого уважаешь и слушаешься, да?

— Да.

— Бог, как ты убедилась, тоже хороший. Его тоже надо уважать и слушаться. Просто раньше слова «благоговение» не было, и его заменили другим, немного неудачным словом — «бояться».