Преодоление игры - Любовь Овсянникова

Помню последние рывки, когда я уже поняла, что мы выползли в коридор. Они дались особенно трудно — почему–то у меня сильно болело все тело, и казалось, что мои мышцы порвутся от малейшего напряжения. Но я тащила себя и подружку и думала, что пусть рвется что угодно, а мы должны выйти на воздух. Не только меня спасали, но и я спасала.

Бабушка Федора среагировала на шум, подняла голову и подбежала к нам, лежащим на земле перед порогом. Если бы у меня тогда спросили, что происходит, я бы не ответила. Я не знала, как это называется и от чего оно возникло. Бабушка сначала наклонилась над нами, а потом, убедившись, что мы вне опасности, закричала:

— Пожар! Помогите!

Дальнейшие события я помню менее четко: люди, звяканье ведер и разбросанные по всему двору подгоревшие, еще дымящиеся тряпки. Это было все, что осталось от гардероба моей крестной.

— Она же только что его пошила, — причитала бабушка Федора, плача над дочкиным шикарным костюмом из шерсти терракотового цвета. — Еще ни разу не надела.

Позже из уцелевших кусочков юбки в ателье поставили заплатки на жакет, чем его спасли. Заплатки были совсем незаметные, и тетя Маруся этот жакет долго носила вместо демисезонного плаща.

А что оказалось? Пока бабушка полола огород, в хату зашел Иван Иванович, чтобы наконец забрать отсюда свои носильные вещи — он завершил учебный год и теперь навсегда уезжал из села. Люда, чем–то занимавшаяся в дальней комнате, его не заметила. Не думаю, что он так уж стремился быть невидимым, просто так получилось. Если Люда и слышала шорох в доме, то подумала на бабушку. Сам же Иван Иванович свою дочь, скорее всего, не видел, ибо в ту комнату не заходил. Он вообще нигде кроме шифоньера не рылся и никуда кроме передней комнаты, где он стоял, не ходил. А касаемо бабушки Федоры, то она его заметила, когда он уже выходил со двора с большой сумкой.

— Я поняла, что он забрал свои тряпки, — рассказывала она потом, — но не придала этому значения. Подумала, что больше он нас беспокоить не будет, и это хорошо.

А что Иван Иванович? При виде вороха новых вещей, которые за период его отсутствия справила жена, в нем, я думаю, взыграло самолюбие, обида, желание отомстить, в последний раз выразить свою горечь.

Надо сказать, что моя крестная во всех своих мужьях вызывала сильные чувства, задевала в них что–то глубинное, поднимала скрытую стихию, придавленную разумом, словно возвращала их в первобытное состояние. Такой она была.

И Иван Иванович решился на злой поступок: оставил кусочек тлеющей ваты в кармане одного из ее платьев. Конечно, он добился своего — истлел почти весь гардероб, спасти удалось очень немногое. Если бы я не пришла и не обнаружение опасности, то был бы не только едкий дым, но и пожар, и тяжкие последствия для многих участников этой драмы.

А так… Иван Иванович уехал, словно растворился в воздухе, и я о нем больше никогда не слышала.

2. Проигранные бои

Не будем вспоминать, что в итоге мы проигрываем последний бой — так несправедливо устроена жизнь, в чем и состоит мой единственный, но резкий и неиссякаемый гнев против Создателя, укор Ему… Я не боюсь этого греха, ибо возникает он во мне не от гордыни, а от жалости к человеку — более высокому и чудесному творению, чем сам тупой Творец, эта непостижимая сущность без имени и лика. И не перестаю я этому удивляться — некий Закон, овеществляющийся в наших глазах видимым миром, при всей его сложности уступает нам, а все же является первичным по отношению к нам, главным и единым Господом, Создателем нашим. Где же справедливость? Где мера вещей? В чем состоит нужда Творца во мне?

Нет перед Создателем места моей покорности — только бунт и сопротивление Его всевластию, только стремление отдалить от себя Его алчную победу, дольше оставаться видящей и слышащей, находясь рядом с Ним, неверным и непостижимым, владеет мной. Только желание понять Его, зачем Он создал меня и зачем прекращает дни мои, жжет мою душу, понукает к поиску равновесия и успокоения, примирения с Ним.

Примирения… Как тяжело оно дается, когда из жизни уходят молодые, цветущие люди. Как трудно тогда верится в милость Творца!

Смерть не милее жизни

Она была совсем юной, свежей и необыкновенно благоуханной, моя двоюродная тетя Надя, дочь той самой бабушки Шуры, которая спасала нас после отравления угарным газом. Тетя Надя, живой и подвижный подросток, всего несколькими годами старше меня, сидела тогда на кровати рядом, обхватив меня за плечи, слегка покачивалась, словно баюкала меня, и все успокаивала: «Все позади. Теперь все будет хорошо». А я по своей несмышлености не понимала случившегося, не помнила плохого и того, что осталось позади.

В некотором смысле семья бабушки Шуры отличалась уникальностью в мамином роду. Во–первых, сама бабушка Шура — единственная дочь прекрасных и обеспеченных родителей, чем немало гордился ее муж Григорий, — выделялась внешней пригожестью, способностью и любовью ко многим житейским делам, трудолюбием, контактностью и приветливостью, остроумием и мастерством веселой рассказчицы. Чем бы она ни занималась, все у нее было проникнуто юмором, шутками–прибаутками, легкой и необидной иронией, добродушной насмешкой. Когда бабушка Шура что–то рассказывала, то слушатели хохотали, порой до неподдельных слез и настоящих колик в животе. А она при этом оставалась серьезной и рассудительной, что вызывало еще больше смеха.

Во–вторых, как невестка прабабушки Ирмы, после войны ушедшей жить к сыну Семену, бабушка Шура унаследовала мусселевское подворье — родовое гнездо, где родился и вырос отец моей мамы.

В-третьих, бабушку Шуру нельзя было назвать ни вдовой, ни мужней женой. Ее любимый Григорий — хоть он и был родной дядя моей мамы, но правды некуда деть — отличался беспутством, пустой веселостью и, на беду девчатам, редкой красотой. С войны он вернулся досрочно, по ранению, чему на фоне бесконечных похоронок, казалось бы, можно было только радоваться. Но нет, он, видимо, был еще и контужен дополнительно, потому что после этого к его прежней непутевости и чудаковатости прибавилось желание непрестанных странствий. Опытный земледелец и организатор, он одно время бригадирствовал в колхозе, а потом, оставив жену с тремя детьми, поехал неведомо куда искать лучшей жизни. Да так и канул без следа, домой не вернулся больше.

Что–то подсказывает мне, что бабушка Шура только перед людьми отговаривалась его исчезновением неведомо куда, а на самом деле знала, где он, потому что ведь не беспокоилась и не искала его никогда. И повзрослевшие дети не искали. Скорее всего, дед Гриша завел себе на фронте зазнобу и уехал к ней по зову сердца, так и не примирившись с жизнью в старой, довоенной семье, хоть и пробовал добросовестно.

Так это или нет, теперь не узнаешь.

Бабушка Шура безропотно поднимала троих детей, летом работала поварихой на полевом стане, а зимой перебивалась на общих работах.

Старшая ее дочь Галина, войдя в зрелую пору, не осталась в селе, не захотела подставить матери плечо и жить с нею одним столом и одной кассой, не стала тратиться на младших братьев и сестер, как бывало в других семьях. Вместо этого предпочла жить для себя — устроилась работать на железную дорогу в ремонтную бригаду и, как требовало ее дело, жила в поездном вагоне, кочуя поблизости ремонтируемых объектов. Что там и как у нее вышло, не будем вспоминать, только, не будучи замужем, родила она мальчишку Колю и сразу в двухмесячном возрасте привесила его матери, а сама продолжала работать, пока здоровье позволяло.

Сын Александр отслужил армию, приехал в родной дом, погостил несколько дней у бабушки Шуры, а затем по примеру старшей сестры махнул на все рукой и уехал куда–то навсегда. Где он жил и как, мне не ведомо.

А вот младшенькая Надя, красавица… Что ей оставалось? Не бросила она свою маму одну, проявила по отношению к ней любовь и преданность, разделила тяготы и сельской жизни, и воспитания нежданного–нежеланного внука.

В школе она училась без поражающих успехов, зато красоты была необыкновенной, такой светлой и пронзительной, что хоть картины с нее пиши. Длиннющие волосы цвета спелой ржи, которые еще и вились крупными локонами, были густыми, что и не сыскать — как две толстенных руки лежали на спине, заплетенные в косы. Кожа лица — молочная с алым отсветом на щеках, чистая и гладкая, как у младенца. Носик точенный, аккуратный, глазищи синие и ясные, как море в летний день. А губы крупные пунцовые, роскошные, не теряющие своей формы в нечастой, но прелестной улыбке. Росту Надя была среднего, стати стройной, коренастой. Я почти не видела других таких красавиц за свою жизнь.

Подумали они с бабушкой Шурой немало, погоревали над сложившейся ситуацией, покачали головами, посудили–порядили да и решили, что лучше Наде после окончания семи классов перевестись в вечернюю школу, а днем оставаться дома и нянчить племянника. Нравилось Наде это или нет, не скажу, но другого выхода не было, и приняла она то решение безропотно. Так Надя встретила свою первую зиму новой жизни — оторвано от одноклассниц, от подруг, в домашнем заточении, среди поносов и пеленок.