Секта Правды - Иван Зорин

Так прошёл год, и близилось время, когда наученная мною Фатима должна была разоблачить меня. Мне требовался сообщник, кто натолкнул бы простодушных мусульман на мысль раскошелиться. Тут подвернулся красавец ибн Фирас аль-Харис, про которого говорили, что его улыбка ничего не значит, что она только часть его лица. Сметливый малый сыграл роль безукоризненно! И горожане клюнули. Не знаю, чего здесь было больше — благородства или расчёта. Ведь они уже свыклись с известностью своего города, и им было жаль терять деньги, которые сами текли в руки. Мы заранее условились, что Фатима не поддастся на уговоры, пока выкуп не достигнет десятикратного размера. Но она пошла дальше. И отобрала у горожан всё, раздев их до нитки.

А наивный ибн Фирас аль-Харис напрасно старался: ему не видать доли, как своих ушей. Недаром я целый год питался изюмом с миндалём — теперь я сполна вознагражу себя за лишения!

Я знаю, что совершил грех, однако у меня была веская причина. Всаднику легче, чем лошади: вскоре после свадьбы Фатиме надоело латать дыры, и она, стаптывая башмаки, всё чаще ходила на базар, косясь на шёлковые наряды. «Я стала похожа на гусеницу, которая во сне видит себя женщиной», — жаловалась она зеркалу, в котором видела, как я краснею.

О, Фатима! Ты захотела присвоить деньги, но я нагоню тебя по дороге в Багдад!

Про багдадского вора болтали разное. Мол, язык у него намазан мёдом, а пальцы, к которым всё прилипало, свиным салом. Однажды, ещё мальчишкой, на базаре в Багдаде он запустил руку в карман усатого набатейца, торговавшего рыбой. И с криком отдёрнул — его укусила ручная крыса, которую тот прятал в кармане. Набатеец расхохотался и с такой силой сжал ему запястье, что оставил синяки. Аль-Мухаллаби ударил его, метя в глаз, но рост позволил ему дотянуться лишь до шеи. И усач расхохотался ещё громче… Прошли годы, у аль-Мухаллаби самого выросли пышные усы, и теперь, приходя на базар, он сам носил от воров карманную крысу. Однажды к нему запустил руку чумазый мальчишка и — вскрикнул от боли. Аль-Мухаллаби расхохотался и, схватив худое запястье, оставил на нём синяки. Но ребёнок, неожиданно подпрыгнув, ударил его по лицу. Сил у него было мало, однако он попал в глаз. С тех пор аль-Мухаллаби бросил ремесло карманника и ушёл из Багдада.

Говорили и по-другому, что в богатом городе Химсе его приговорили к плетям за мошенничество, и пока палач, привязав к столбу, истязал его на площади, аль-Мухаллаби обокрал его. За это рассерженный палач выбил ему глаз. Аль-Мухаллаби приготовил изощрённую месть. Он считал, что за увечье должны поплатиться все горожане! А когда план удался, гордился, что обвёл их вокруг пальца. Не собирался он делиться и с сообщником, также жителем Химса. Но ибн Фирас аль-Харис был не настолько наивен. Тёмной ночью месяца джемаз-уль-акера он ждал аль-Мухаллаби за воротами мечети, грызя яблоки, которые срезал с ветки кривым ножом. А потом, сунув нож за голенище, скользил за ним бесшумной тенью, помечая дорогу огрызками.

Аль-Мухаллаби нагнал Фатиму в чайхане «Смерть на троих», прозванную так за вино, которое подавали из-под полы. Было темно, и чадящий на стене факел едва освещал лозы «бешеного огурца», который, спускаясь, лез в тарелки. Плеснув в стакан, аль-Мухаллаби разговаривал с женой, упираясь под столом коленями в тюк с драгоценностями. Он упрекал её в измене, в том, что её поведение чуть не испортило всё дело. А этот намёк про целое состояние для одной? Чтобы позлить его? Потупив взор, Фатима невнятно оправдывалась. И тут, раздвинув живую изгородь, на пороге показался ибн Фирас аль-Харис. Поначалу он хотел только взять свою долю. «Клянусь Аллахом, — стучал он себя в грудь, — нет большей низости, чем обмануть доверившегося!» Аль-Мухаллаби, чтобы выиграть время, начал плести про уговор, который, конечно же, соблюдёт. При этом он опустил руку под стол, чтобы достать горсть монет, причитавшуюся ибн Фирас аль-Харису. Тот, было, согласился, но, когда тюк приоткрылся, в нём проснулась жадность. И, не удержавшись, он всадил в сообщника кривой нож.

Так он попал ко мне.

Передают также, что его погубила не алчность, а страсть. Пока аль-Мухаллаби разыгрывал роль благочестивого паломника, он стал любовником Фатимы, которую не захотел терять.

На земле играют одни, выигрывают другие, но судьба всех пронзит своим острым копьём.

(откровение муллы из Химса)

Сюжет трагедии повторяется бесконечно, и действуют / в ней всегда четверо. Это — муж, его жена, её любовник и хор. Муж, обманув хор, пытается вернуть расположение жены, но, погибая, оставляет по себе недобрую память. Жена, предпочтя любовника, скоро убеждается, что сменила правую руку на левую, одну каплю на другую. Любовнику, добившемуся своего, достаётся чужое. И в конце всех троих ожидает ад. Там они узнают, наконец, свою истинную роль в представлении. А сводится она к тому, что, благодаря им, благочестивый хор обрёл рай. Блаженны простодушные!

У ЗЕРКАЛА

А чем они лучше?

Худощавый, с нервным лицом и тонкими пальцами — такие седеют в юности.

Чем осчастливили человечество? Почему у них всё?

Зависть разъедает…

Тогда почему всё на ней держится? Почему все мечтают стать как они? А если я из тех, кто всегда виноват в пропущенном мяче?

Неудачник?

На психоаналитика, однако, скопил.

Я сидел у кушетки с блокнотом, и ему казалось, что я веду записи, но я городил из клеток детские домики.

— Я из маркетинговой компании… Представляете, что это такое?

Я кивнул.

— Телексы, факсы, по телефону до хрипоты. Чтобы какая-нибудь дура купила лифчик. А с лифчиком и себя продаём. За три копейки. А кто за четыре — свысока смотрит. Закурю?

Затянувшись, он разогнал дым ладонью.

— Раз на корпоративной вечеринке спросил: неужели цель жизни — сколотить состояние, а потом — в гроб? Покосились, как на ребёнка. Но я, звякнув вилкой по бокалу, предложил тост за взрослую жизнь. Один кивнул, у остальных — презрение. А начальник по плечу похлопал: «Пора баиньки». И такси вызвал.

Боитесь работу потерять?

Боюсь. Больше — только смерти. Но это отдельный разговор. Когда неприятности, бывает, представляю, что умру.

И помогает?

Да. Пока не холодею от ужаса. Поплевав на окурок, положил в карман.

Женаты?

— С института. Срок предостаточный, чтобы жена отводила душу с подругами, и муж был ей, как душ.

Хрипло рассмеявшись, он закашлялся. Я протянул воды.

Дети?

Уже взрослые. Как-то с сыном повидаться хотел. «Да, пап, конечно, вот с делами развяжусь». И оба знаем, что никогда не развяжется. И у дочери своя жизнь… Ничего, что разнылся?

Вы же заплатили.

— Простите, когда с утра до ночи о деньгах. Он сделал большой глоток.

А звонят мне только по делу. У каждого свой футляр — мир-то вокруг страшный! Я вот в метро спускаюсь, будто в серпентарий, — жду, кто укусит.

Давно отпуск брали?

Давно.

Съездите к морю.

А мысли в багажном отделении оставить? — скривился он. — Нет, доктор, что-то вокруг неладно, от одиночества засыхаем, как в пустых колодцах, а барьеры возводим, будто под одеяла глубже зарываемся, думаем, теплее станет. А счастье? Только в детстве?

Отставив пустой стакан, пожал плечами.

Я костлявый был, лопатки выпирают, мать перед сном убаюкивает, волосы гладит: «Ах ты, мой ненаглядный худыш!» Но теперь понимаю, не меня она любила — свою любовь. Истеричка была — Царство ей Небесное! Бессердечная, а чуть что — заслуги выставляла: «Ты мне по гроб обязан», — так что убегал в слезах. Комплексы прививала.

Какие?

Вины. Женщины по природе политики, также за словами прячутся. Точно мыши в листве — шуршат, а не уцепишь. А за скользкой улыбкой вдруг такое мелькнёт — мурашки по коже! Так и подмывает спросить: «А сами-то вы разделяете свои убеждения? Или «правда» — это то, что хотят от вас слышать?»

Он вынул новую сигарету. Я нарисовал очередной домик.

— Старость, наверное, но я часто думаю: а зачем эта цивилизация-конвейер? Все эти машины, гамбургеры, офисы, банковские счета, утилизированные отходы, инкубаторы для птиц, рыб, людей? Конвейер — от роддома до колумбария.

Он всё чаще смолкал, нервно сминая окурок. А мне передавалось его отчаяние. Что ответить? Мы все разные, но есть ракурс, в котором вдруг видишь себя. Он был как зеркало. И таких в моей практике всё больше. Чем им помочь? Выписать транквилизаторы? Дать пустые советы? Вселить надежду? На что? Кругом ложь, лицемерие. У меня большой опыт, я заговариваю боль, как цыганка. Но облегчить — не вылечить! Вот и приходится прятать глаза в детские домики, чтобы вдруг не признаться, что и сам давно не верю ни в человечество, ни в его светлое будущее. А в университете меня дразнили: «Нет бога, кроме прогресса, и N.N. пророк его!» А что прогресс? Телевизор, который оскорбляет разум? Газетная жвачка? Журналы, предлагающие счастье в глянцевой упаковке? Города, забитые холодными, равнодушными улыбками, в которых не говорят, что думают, и не делают, что говорят? Какой смысл в моей работе, раз ничего нельзя изменить? Конечно, вида не подал, пошутил — в тысячный раз! — что и сам не трудоголик, потому как родился в воскресенье, увидев мир сначала ступнями, и с тех пор у самого всё через одно место. А когда он ушёл, сделалось невыносимо…