Дерево даёт плоды - Тадеуш Голуй

— Садись, — сказал я Дыне. — Налей себе кофе и объясни.

Нет, не так. Не то я должен был сказать, чтобы он почувствовал мое превосходство. Но что? Может, действительно послать старика за милицией, позвонить с улицы Лясовскому или Шимону?

— Батя, выйдите, — шепнула Ганка. — Постерегите у двери.

— О! Я арестован? — удивился Дына.

— Говорите, что все это значит!

Дына налил себе кофе в кружку с гномиком, старательно размешал и теперь прихлебывал с ложечки, наслаждаясь.

— Сейчас все расскажу, при условии, что не будете мне мешать, так как не хотелось бы что‑либо перепутать. С чего бы начать? Так вот, один мой знакомый интересовался ео время войны деятельностью разных Лютаков и им подобных, словом, возглавлял бюро по сбору информации о коммунистах. Когда пресса и радио подняли шум вокруг истории Романа, он рассказал мне массу интересных подробностей. Твоя жена вышла из тюряги, ее не отправили, как тебя, за колючую проволоку. Вы переписывались?

— Нет.

— То‑то же. Эту женщину обработали по первой категории. Впрочем, не удивительно. У нее были, так сказать, друзья. И один из них — немец, служивший где‑то по хозяйственной части. Все ясно, королевич?

Тот, кого выпускают из‑за решетки, должен расплачиваться. Теперь подумай‑ка, кто мог сообщить о «Юзефе»? Дорогуша, прежде, чем прийти сюда, я ознакомился, как видишь, с семейной хроникой, конечно, по мере возможности.

— Ну ты сам сказал, что это лишь предположение, — возразил я.

Он засмеялся и постучал себя по лбу. Дына добился превосходства надо мной, хотел им воспользоваться, я же чувствовал себя безоружным.

— Ну, а другие дела? Магистра помнишь?

— Это был мерзавец, убийца! Нашел кого защищать! Убивал людей шприцем, несколько тысяч переколол.

— Никто не дал тебе права убивать, подменять господа бога или эсэсовца, — сказал Дына. — Магистр оставил четверых детей. Они сейчас живут в Силезии. Но поехали дальше.

Я все время наблюдал не за Дыной, а за Ганкой, ее сосредоточенным лицом, взглядом, точно пробивающимся сквозь какую‑то густую завесу. Она казалась спокойной, однако достаточно было увидеть ее настороженную позу, сплетенные руки и неподвижную грудь, чтобы понять, с каким напряжением она ждет дальнейших событий, готовая подвергнуть суду все, что услышит.

Судьбы этих четверых из команды я не знал. Я сидел в бункере, когда их допрашивали, потом нас вывезли в разные стороны, и я не получал о них никаких известий. Я помнил их: молодые ребята, студенты. Значит, погибли, если то, что говорит Дына, соответствует правде. Его воспоминания были ярки, колоритны, объемны, воскрешали подробности, давно вылетевшие из головы. Но ничего существенного он не сказал, хоть и старался изобразить меня обыкновенной свиньей в человеческом облике. Воровал на кухне маргарин, торговал с коммандофюрером, бил…

— Ты бил? — удивилась Ганка.

— Дына, расскажи ей, как это случилось! Ведь я был вынужден. Он же воровал у людей хлеб и менял его на сигареты.

— А если теперь на одном из ваших митингов встанет какой‑нибудь еврейчик и крикнет: «Лютак бил евреев!» Хорошо же ты будешь выглядеть. На этом пока что предпочел бы закончить. Уже поздно, мне пора. Очевидно, я напишу тебе…

Он ушел, не попрощавшись, сопровождаемый Ганкой до дверей.

— Пойдем к Катажине, — сказала она, вернувшись. — Надо выяснить этот вопрос ради твоего спокойствия.

— Оставь, еще будет время. Сегодня я сыт по горло прошлым.

— Тогда пойду одна.

— Нет. Не согласен, не твое дело!

— Не мое? Ты уверен, что не мое? Может, хочешь сегодня, как обычно, делать со мной уроки? Не чувствуешь, что этот лысый попросту угрожал тебе? Хочешь убедить меня, что тебе все это безразлично? Катажина тоже? И отец? Эту кашу мы должны расхлебать до конца, чтобы увидеть, что там на дне — Красная шапочка или Белоснежка. Одевайся, пошли!

Мы взяли такси и поехали к Катажине.

— Моя знакомая, — представил я Ганку. — У нас к тебе дело, довольно неприятное.

— Я вас слушаю. Чем могу служить?

Катажина разглядывала Ганку с нескрываемым любопытством, одна смотрела на другую, словно на представителя неведомой расы, пришельца из космоса.

— Мне сообщили сегодня, что… — начал я не вполне уверенным тоном, — одним словом, ты выдала своему любовнику отца и всю организацию.

— Да? Может, и тебя выдала? И ты поверил? Естественно, поверил, ждал, чтобы тебе кто‑нибудь помог меня…

— Речь идет не о вере и тому подобных чувствах, — перебила Ганка. — А о фактах. У вас был хахаль — немец, немец из гестапо, Ян Лютак заходил к вам, неважно зачем, прекрасно сами знаете, а вы продали старика, обозленная его проповедями. О «Юзефе» тогда знали только трое, вы, Ян да Кароль, но только вам удалось выкарабкаться.

— Вы из полиции, девушка? А, понимаю. Поздравляю, Роман!

— Отвечай же, ради бога!

— Я никого не выдала. Не знала, чем занимаются твой старик и тетка. А тот немец не служил в гестапо. Он был таким же человеком, как ты и я.

— Откуда вы знаете, что не служил?

— Его арестовало гестапо за распространение пораженческих настроений, как это тогда называлось. И за то, что помогал полякам. Улаживал им разные дела. Роман, ты поверил, ты хотел поверить, чтобы я сохранилась в твоей памяти запятнанной, мерзкой. Понимаю. Вы его хорошо знаете?

— Знаю, — буркнула Ганка. — Знаю и люблю. Поэтому и принимаю в нем участие.

Я смутился, мы никогда не говорили с Ганкой о любви, между нами не было ничего такого, что бы подтверждало слова девушки. Она бравирует или говорит правду? Почему делает такие признания именно Катажине, точно старается помешать ей защищаться с помощью эмоциональных аргументов или хотя бы воспоминаний.

Катажина притихла, ее хрупкая фигурка сделалась еще меньше, она опустила голову, сгорбилась, молчала.

— Мне холодно, — сказала Катажина немного погодя и набросила на плечи старую шаль. Мне казалось, что передо мной сидит маленькая девочка в материнской шали, озябшая и огорченная.

— Извини, Кася, — сказал я. — Мне вовсе не хотелось этому Еерить, но ведь надо было выяснить.

— Выяснить? Ничего ты не выяснил, слова — это не факты. Я могла солгать.

— Конечно, — бросила Ганка, — каждый защищается, как умеет. Говорит, говорит, пока не начинает верить в собственную болтовню. Вам обязательно надо было путаться, да еще с немцем?

— Я хотела только забыться, — прошептала Катажина. — Оставьте меня в покое, оставьте меня в покое. Ни с какими немцами я не путалась, да какое вам дело! Что вы можете знать?

— Знаю, Роман рассказывал. Экая важность!

Катажина взглянула на меня, спрятала лицо в ладонях.

— Вскоре, пожалуй, издадут плакаты с этой историей. Как не стыдно описывать подобные вещи в газе тах. Я не могу, не могу это читать. Уеду отсюда, безразлично куда, лишь бы подальше, лишь бы То постоянно не путалось под ногами.

— На Запад?

— На Запад.

— Мои старики тоже едут на западные земли, — сказала Ганка уже теплее. — Поезжайте. Там можно начать жизнь сызнова. —

Мы уже не возвращались к теме измены. Начался вымученный разговор двух женщин. Ганка постепенно оттаивала, а когда мы вышли, заявила, что Катажина красивая и симпатичная.

— Ганка, что ты ей сказала? Что тебе ударило в голову? — спросил я.

— Ведь это правда. Сам знаешь, может, не вполне, но знаешь. Нет, молчи! Я понимаю, у тебя все это по-другому, я тебе нравлюсь, пожалуй, больше, чем нравлюсь, но мне ничего не нужно, кроме настоящей дружбы. Я не рассказывала тебе, парни у меня были, крутила любовь, даже в лесу, по этой части не озабочена. Я люблю тебя, поняла сегодня, когда врезала этому лысому кружкой по морде. Попробуем, может, нам будет очень хорошо.

— Ты же знаешь, какой я.

— Я не хочу тебя переделывать. Будь таким, каким хочешь. Ну как, товарищ Роман?

— Попробуем, товарищ Ганка. Но учти: тебе попался твердый орешек!

— Тогда поцелуй меня!

Она подняла голову. Лицо ее было холодное, мокрое от снега. Целуя ее, я думал о Катажине. Меня переполняло то ли чувство стыда, то ли омерзения к самому себе. Если бы не это признание Ганки, я вернулся бы, попросил прощенья у Каси. Но как? Словами? Это были не мои слова. Это были не мои обвинения, а Дыны. Не следовало выпускать его из рук. Может, не стоило поддаваться Ганке, к чему была канитель с расспросами Каси. Ганке хочется заполучить меня чистым, разумеется, но Кася теперь совсем раздавлена. Как она сказала? Что я только и дожидался, чтобы кто‑нибудь обвинил ее. Все будет хорошо. Нет, это Ганка говорит, только Ганка. А Дына каков подлец. Я еще поквитаюсь с ним, очгрнил меня, да, умышленно, известный прием. Как Тогда. Хорошо еще, что Ганка не выболтала того, что касалось меня, пришлось бы оправдываться перед Касей.