Дерево даёт плоды - Тадеуш Голуй
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не согласен, святой отец, — возразил я, ибо мне не понравился этот брюхатый заморыш, верящий, что всего можно добиться с помощью денег. — Пусть родственники забирают Терезины тряпки и уматывают туда, откуда пришли, иначе позову милицию.
— Вы этого не сделаете! — воскликнул ксендз. — Господь покарает вас, сын мой.
На пороге показались оба деверя Терезы.
— На чем порешили?
— Съезжает или нет?
— Не съезжает, — ответил я за ксендза. — Идет за милицией.
Они преградили мне дорогу, велели ксендзу выйти и заперли двери на ключ. Я был заточен. Окна кухни выходили на глухую стену соседнего дома, я не мог даже позвать на помощь, а применить силу, высадить дверь, — было бы равнозначно объявлению войны всему семейству. Итак, я был узником. Снова меня разбирал смех, ибо вся жизнь казалась смехотворной, нелепой. Мы похоронили убитую Терезу, и ломаем комедию из‑за какого‑то барахла. Обладатель легендарной фамилии Роман Лютак сидит в белой кухоньке, среди кастрюль, между раковиной, выпотрошенным буфетом и еще теплой плитой. Послышалось движение: дверь задвигали шкафом, они выжидали, как я к этому отнесусь, а я сидел на табурете и выдавливал угорь на щеке, замеченный в зеркале. Будут брать на измор? А может, все вынесут и распродадут? Приятные люди, ничего не скажешь!
В комнатах раздавались их шаги и перешептыванье, потом зашумела вода в ванной, донеслись звуки уборки. Я помочился в раковину, поставил чайник на плиту и ждал, что будет дальше, но со временем, особенно после того, как в квартире все замерло и слышался лишь далекий скрежет трамвая на повороте да гул улицы, меня начал тревожить сам факт моего заточения. Это всего — навсего кухня, только кухня, это квартира, моя квартира, слева по коридору — туалет, справа ванная, петом коридор поворачивает и ведет к комнатам, которые соединены раздвижными дверями, но у каждой есть и отдельный вход, окна смотрят на улицу. Это только кухня, моя кухня, если заупрямлюсь, отворю окно и буду звать на помощь, пока кто‑нибудь не услышит, или высажу дверь, она тонкая и хлипкая, а шкаф не представляет собой серьезного препятствия. Но они могут ждать с оружием в руках или приготовили кое‑что еще, более хитроумное и страшное. Почему молчат? Они наверняка в квартире и ждут, чтобы я сделал какой‑то определенный шаг, нечто такое, что было бы им наруку. Я безоружен, а они, может, и не поголовно, но все-таки считают меня врагом или даже полагают, что именно я совратил Терезу с пути истинного на бездорожье. На красное бездорожье. Здорово: красное бездорожье.
Они могут меня убить. Люди с большой легкостью убивают тех, кем привыкли пренебрегать и кто внушает им отвращение. Такое мы уже видывали. Ты не человек, ибо не походишь на меня. И этого достаточно. Такое мы уже видывали. Убивали из‑за корки хлеба, почему не могут убить из‑за квартиры? Могут. Должны только убедить себя: там, на кухне, не человек, а таракан, крыса, нечто в этом роде. Двое мужчин, две женщины, ксендз, подростки, девица (глаза глупые, но спала у меня, если это имеет какое‑нибудь значение). Да, многовато. Я не удивился бы, если бы оказалось, что это вовсе не родственники Терезы, а… Нелепость, чудовищная нелепость! Так кто же? Те, что ее шлепнули? Идиотизм! Но они могут быть с «теми» в сговоре, и по их заданию заточили, задержали меня, почему бы и нет? Они как будто пронырливы и наделены фантазией. Так что же? Придут «те», чтобы судить? Вздор! Это кухня, это моя квартира, квартира охраняется людьми Лясовского, о чем «те» безусловно знают и поэтому не посмеют ничего тут сделать.
Я встал, осторожно открыл окно и высунулся, но увидел только глухую стену и помойку внизу. Из ящика буфета я достал длинный нож для резки хлеба, потрогал лезвие и провел им по глиняному горшку. Потом бросил в кипяток плитку суррогатного чая и вы пил горький отвар. В квартире по — прежнему царила тишина. Я нажал дверную ручку, она была чем‑то заклинена, не поддавалась.
— Есть там кто‑нибудь? — крикнул я, но никто не ответил, хотя мне показалось, что в коридоре скрипит пол.
Если я дольше здесь посижу, на меня обрушится все, что было Там. Начну вспоминать камеру, и барак, и бункер, и остальное. Мне захотелось, чтобы откликнулась девушка, чтобы она была одна по ту сторону. Такое случается лишь в сказках и легендах, глупец, не в жизни. Дева освобождает заточенного рыцаря.
— Есть там кто? — сноза крикнул я. — Отвечайте, иначе вышибу дверь! Вышибу, черт побери! Открою газ и всех перетравлю! Отвечайте!
Скрип половиц и шлепанье босых ног. Значит, все-таки…
— А вы не пугайте, — девичий голос. — Ничего вы не сделаете, шкаф тяжелый и стоит намертво.
— Позови ксендза!
— Нет его.
— Тогда кого‑нибудь из старших.
— Никого нет. Пошли к нотариусу. Мне вас жаль, но я ничего не могу поделать. Кто вы такой?
— Как это кто?
— Ну вообще, кто?
— Открой, тогда скажу. А что они замышляют?
— Не знаю, ничего хорошего, во всяком случае, ничего хорошего для вас.
— Послушай, я не могу здесь сидеть взаперти, я просидел много лет, пойми…
— Вы сидели? Где?
Я принялся рассказывать вразнобой, горячась, выкрикивал названия, факты и даты. Когда успокоился, услышал ее изменившийся голос.
— Ужасно. А я была в лесу, в партизанах. Отец тоже. Потому он и хочет перебраться в город, что у нас ему теперь житья нет. На нас дважды нападали. Грозили, что убьют. А тетка со своей родней — совсем другое дело. Они нигде не были. Но как обо всем проведали, тоже захотели остаться в городе.
— Выпусти меня, все выяснится, — просил я. — Как тебя зовут?
— Ганка. Но только не пытайтесь зубы мне заговаривать.
— Ганка, Ганка, отодвинь шкаф, иначе позову на помощь, буду кричать.
— Чего вы такой боязливый? А может, все наврали?
— Слушай, пойми, мы должны быть друзьями, а не врагами — я, ты, твой отец. Я могу вам помочь, знаю тут многих влиятельных людей, к чему вся эта комедия? Ну, ладно. Я согласен отдать вам комнату с кухней, но только вам, а не этой тетке — ханже. Как-нибудь разместимся, так в чем же еще дело?
Она не отвечала. Я бил в дверь ногами, дергал ручку. Ответа не было. Ее отец партизанил, дважды подвергался нападению, житья ему не дают, сбежал в город. Значит, это свой человек, значит, можно с ним договориться. Вполне симпатичное лицо, видимо, приятный человек. Я представил его себе дружелюбно улыбающимся.
— Ганка! Панна Ганка!
Я услышал мужские шаги, стук подкованных сапог. На мгновенье зажмурился, чтобы лучше слышать. Да. Подкованные сапоги, несколько мужчин. Отодвигают шкаф. Протяжный скрежет. Я отскочил к буфету, нащупал нож. Из‑за двери — дуло автомата. Сейчас услышу знакомый голос. Вздор. Опомнись.
— Есть там кто‑нибудь?
Есть. Там. Кто‑нибудь. Военные мундиры, белокрасные повязки. Ганка в коротком сером плаще. Боль в плечевых суставах, словно руки с силой рванули вверх.
— Что здесь происходит? Ваша фамилия, гражданин?
— Роман Лютак.
— Квартира ваша?
— Моя.
— Эта гражданка сообщила, что было произведено вторжение, что вас насильно лишили свободы. Правильно?
Я утвердительно кивнул.
— Мы их здесь подождем, а вас, гражданин, попрошу изложить для занесения в протокол суть дела. Вы, гражданин, не тот ли будете, кому воздвигнут памятник?
— Этот памятник в честь моего отца.
Сержант милиции щелкнул каблуками, представился, достал из планшета листок бумаги и начал задавать вопросы тихим, подчеркнуто мягким голосом. Положение изменилось, теперь я был его хозяином. Внимательно пригляделся к девушке, она показалась мне красивой, во всяком случае, совсем не такой, как прежде. Из протокола я узнал, что ей девятнадцать лет, единственная дочь, отец был дорожным мастером, у них четыре морга земли и домишко.
— Зачем ты это сделала, Ганка? — спросил я. — Все же родственники!
Круглое, почти детское лицо с трогательно голубыми глазами под бровями, которые чуть темнее кожи на лбу, носки вывернуты поверх голенищ сапожек. И вдруг злая гримаса, рот скривился в презрительную подковку, глаза сузились.
— Это они к нам примазались, утопили бы в ложке воды, — сказала она. — Пропади они пропадом, тетка с дядей. Пусть теперь они боятся, я уже достаточно натерпелась страха.
Ждали мы довольно долго, угощались остатками водки.
Наконец, все семейство ввалилось в квартиру и оказалось в западне. Милиционер велел сесть дорожному мастеру и его жене, остальных расставил вдоль стены с поднятыми руками.
— По просьбе гражданина Лютака я вас не арестую, — заявил он, играя пистолетом, — но считаю до трех. Кто останется, попадет в кутузку. Вы, товарищ, — обратился он к дорожнику, — и ваша жена можете остаться. Остальные — раз, два, три!
Они ринулись к дверям, визжа от страха, лестница загудела у них под ногами. Когда все стихло, милиция тоже удалилась.