Точка "Омега" - Альфред Ван Вогт

Мне представлялось, что, пробудившись в свою очередь и очутившись в полной тишине мчавшегося с головокружительной скоростью корабля, Ренфру будет нуждаться в этом послании, где отдавался последний долг его другу и коллеге. Я, любивший их обоих, мог позволить себе такую малость.

Покончив с этим, я быстро проверил состояние искривших двигателей, снял показания с бортовых приборов и отвесил свои тридцать три грамма эликсира. По моим подсчетам, этой дозы вполне должно было хватить на сто пятьдесят лет.

Прежде чем заснуть, я долго думал о Ренфру, об ожидавшем его шоке, который глубоко потрясет этого, уже травмированного к тому моменту резким пробуждением к жизни, человека замечательной и тонкой души.

Подобная перспектива производила безрадостное впечатление. В голове еще сверлило беспокойство, когда ночь обступила меня со всех сторон.

И почти тотчас же я вновь открыл глаза. Эликсир! Он не подействовал.

Но одеревенелость тела подсказала мне правду. Я замер, наблюдая за стрелкой часов. На этот раз восстановительная процедура прошла легче, хотя, как и в прошлый раз, я не удержался от того, чтобы не остановиться перед хронометром в контрольной рубке.

Он показывал: 201 год, 1 месяц, 3 недели, 5 дней, 7 часов, 8 минут.

Я проглотил свою чашку “супа” и лихорадочно открыл бортовой журнал.

Абсолютно невозможно описать то волнение, которое охватило меня при виде знакомого почерка Блейка, а на предшествовавших страницах — Ренфру.

По мере того как я читал доклад последнего, это чувство медленно развеялось. Это был сухой отчет и ничего более: гравитационные данные, точный расчет пройденного пути, подробное описание состояния двигателей, а в конце — оценка колебаний скорости в зависимости от семи совместимых факторов.

Это была замечательная работа математика, первоклассный анализ ученого. И все. Ни слова о Пелэме, никаких комментариев по поводу моей записки и ничего о произошедших событиях.

Да, Ренфру пробудился ото сна, но его отчет с таким же успехом мог написать и робот.

Это мне показалось ненормальным.

Когда я стал читать написанное Блейком, то отметил, что и он испытал точно такую же реакцию.

“Билл, КОГДА ПРОЧТЕШЬ ЭТУ ЗАПИСКУ, УНИЧТОЖЬ ЕЕ! Вот так вот, случилось худшее. Более жестокого пинка от судьбы ожидать было трудно! Не могу никак смириться с мыслью, что Пелэм мертв. Что за прекрасный был человек! А какой друг! Но мы все знали, на какой шли риск, а он — больше любого из нас. Поэтому можно сказать только одно: “Спи спокойно, друг. Мы навсегда сохраним память о тебе”.

Но еще хуже обстоит дело с Ренфру. Вспомни наше беспокойство относительно того, как он выдержит тяжкое испытание первого пробуждения. Но мы и не подозревали тогда, что ему придется испытать еще и сильное потрясение от смерти Пелэма… Я думаю, что тогдашняя наша тревога была оправданной.

Ты и я, мы всегда знали, что Ренфру — баловень судьбы. Разве можно вообразить себе какого-либо другого человека, у которого столь удачно сочетались бы шарм, богатство и ум? Его самый главный недостаток состоял в том, что он никогда не беспокоился о своем будущем. У этой столь блистательной личности, за кем увивались все эти женщины, который всегда был окружен всеми этими льстецами, превозносившими его до небес, времени оставалось лишь на то, чтобы заниматься настоящим моментом.

Реальности жизни проскакивали через него с быстротой молнии. Он смог расстаться со своими тремя бывшими женами — и, если хочешь знать мое мнение, они не оставались таким уж “экс”, — даже не поняв, что это — навсегда.

Одного прощального вечера было достаточно для того, чтобы любой человек почувствовал смятение в душе. А проснуться через сто лет, обнаружить, что любимые увяли, умерли, что их гложут черви… (Я сознательно употребляю именно такие крепкие слова, потому что человеческий разум, независимо от своих внутренних цензоров, все рассматривает под удивительно странными углами зрения.)

Лично я рассчитывал на то, что Пелэм явится своеобразной психологической поддержкой Ренфру, и мы оба знали, до какой степени он действительно влиял на него. Теперь нужно искать замену этому воздействию Билл, попробуй что-нибудь придумать, когда будешь занимать. — ся рутинными делами. Помни, что через пятьсот лет мы очнемся и нам придется с ним жить.

Вырви этот листок. Все остальное носит чисто технический характер. Нед”.

Я сжег эту записку в ликвидаторе мусора. Осмотрев обоих спящих космонавтов — в их неподвижности было что-то мрачное, напоминавшее фигуры надгробных памятников, — я вернулся в контрольную рубку.

На экране обзора я увидел сиявшее, как драгоценность на черном бархате, Солнце. Его блеск был ослепительным.

Альфа Центавра светила максимально интенсивно. Было еще невозможно различить отдельные звезды, входящие в нее и в систему Проксимы, но их комбинированное излучение создавало впечатление величавого могущества.

Я весь дрожал от возбуждения и внезапно осознал всю грандиозность нашего полета. Мы были первыми землянами, направлявшимися к Центавру, первыми, осмелившимися устремиться к звездам.

Даже мелькнувшая мысль о Земле была не в состоянии притупить чувство все возраставшего восхищения. Это была мысль о том, что после нашего отлета на родной планете сменилось уже семь, а может быть, и восемь поколений, а девушка, оставившая во мне сладкое воспоминание о своих алых губках, стала для своих потомков — если они еще помнили ее имя — их прапрапрапрабабушкой.

Во всем этом было что-то такое настолько грандиозное, что подавляло своей мощью всякое эмоциональное восприятие.

Я выполнил все, что полагалось по программе, принял свою третью дозу эликсира и улегся на койку. К моменту погружения во тьму я так и не сумел набросать плана действий в отношении Ренфру.

Когда я проснулся, звучал сигнал тревоги.

Но я даже не двинул пальцем. Другого выхода не было. Если бы я пошевелился, то потерял бы сознание. Хотя даже сама мысль об этом являлась мучительной пыткой, я понимал, что независимо от характера грозившей опасности самый быстрый способ отреагировать на нее состоял в том, чтобы скрупулезно, по секундам, следовать всем предписаниям.

Я так и не знаю, как мне удалось принудить себя к этому. Трезвонило вовсю, но я лежал неподвижно до той самой минуты, когда по инструкции мне надлежало встать. В контрольной рубке звенело невообразимо, но я пересек ее, не останавливаясь, и целых полчаса потратил на то, чтобы похлебать положенный “суп”.

В этой обстановке я вопреки всем законам логики даже подумал, что, если этот звон будет еще продолжаться достаточно долго, Блейк и Ренфру наверняка проснутся.

Наконец я почувствовал себя в состоянии встретить опасность лицом к лицу. Я сел у панели управления, отключил сигнал тревоги и оживил экраны обзора.

Позади корабля я увидел зарево. Колоссальный бело-огненный язык, вытянутый больше в длину, чем в ширину, заслонял почти четвертую часть неба. В голове пронеслась ужасная мысль: наверное, мы очутились в нескольких миллионах километров от чудовищной звезды, неожиданно вспыхнувшей в этом участке Космоса.

Я стал спешно рассчитывать расстояние и какое-то мгновение с испугом и недоверием смотрел на цифры, выскакивавшие с металлическими щелчками в своих гнездах.

Десять километров! Всего десять километров! Забавная все же штука человеческий мозг. Только что, когда я думал, что имею дело с ненормальных размеров солнцем, я видел лишь раскаленную массу. Теперь же я ясно различал четкий материализованный силуэт объекта, и его контуры не оставляли ни малейших сомнений.

Ошарашенный, я вскочил на ноги, потому что…

Это был космический корабль! Громадный звездолет длиной более полутора километров. Или, скорее, — и я упал снова в кресло, подавленный этой катастрофой, свидетелем которой я оказался, и стараясь сделать выводы из всего происходившего, — скорее, это был огненный ад, в котором погибало то, что было звездолетом. Выживших в таком всепожирающем пламени быть не могло. Оставалась только одна надежда на то, что экипажу удалось уйти на аварийном оборудовании в Космос.

Как безумный, я стал шарить глазами по небесам, отыскивая какой-нибудь лучик света или металлический отблеск, которые обозначили бы уцелевших в аварии.

Но были лишь ночь, звезды и этот полыхавший гигантский костер.

Прошло довольно много времени, и я заметил, что обломки звездолета вроде бы удалялись и теряли скорость. Как бы ни были могучи силы, создававшие его тягу и выравнивавшие его скорость с нашей, они были вынуждены отступить перед яростными энергетическими вихрями пожара. Я принялся фотографировать звездолет, посчитав, что характер события давал мне право посягнуть на резервы кислорода.