Павел I. Окровавленный трон - Николай Энгельгардт

При этих словах княжна задрожала с головы до ног, лицо ее исказила судорожная гримаса плача, и она разразилась неудержимыми рыданиями. Слезы лились из ее прекрасных, огромных глаз. Она ломала пальцы, восклицая:

— Ох, горе мне! Ох, тошно мне! Ох, смерть моя! О, я несчастная, несчастная, несчастная!..

Госпожа Жербер совершенно растерялась. Кинулась было за водой и опять к княжне, умоляя ее придти в себя, успокоиться.

Но княжна рыдала неудержимо. Она сидела на софе, с распущенными черными волосами, прикрывающими ее трепещущие плечи, не замечая, что расстегнутое платье и распущенная шнуровка открыли ее девичью, девственную грудь, и повторяла:

— О, я несчастная, несчастная, несчастная…

Растерянная госпожа Жербер продолжала метаться в последней степени ужаса. В голове ее вихрем неслись картины заточения в крепости, допросов может быть, пытки, наказания кнутом, ссылки в сугробы Сибири, смертной казни.

Вдруг мягкий, проникновенный голос прозвучал над ней:

— Успокойтесь, сударыня, и оставьте нас одних.

Изумленная dame de compagnie обернулась. Перед ней стоял Павел Петрович. Но она не узнала его, не узнала это прекрасное лицо, озаренное тихим светом больших глаз и неизобразимо привлекательной улыбкой. Как мягок, как кроток, как человечен был теперь взгляд этого страшного тирана! Какое рыцарское благородство и изящество запечатлелось на всей его стройной, невысокой фигуре, соединяясь с истинно монаршим величием.

— О, государь!.. — могла только прошептать француженка, прижимая руки к сердцу и приседая до земли в низком реверансе.

Император ответил изящнейшим поклоном. И вслед за тем, все приседая и прижимая руки к колотившемуся сердцу, госпожа Жербер вышла из покоя, не оборачиваясь лицом к двери.

Император остался наедине с плачущей фавориткой.

— Княжна, — сказал Павел Петрович, — успокойтесь.

Голос монарха прозвучал так гармонично, что княжна, сдержав рыданья, подняла на него удивленные глаза, темные, как ночь, и, словно неиссякаемые источники, струившие слезы.

— Дитя мое, не плачьте! — продолжал государь, осторожно взял за руку фаворитку и почтительно, в должном расстоянии от девушки, присел на софе.

Рыдания затихли. Она только тяжко вздыхала. Ручка ее чуть трепетала в руке императора. Она не отрывала теперь от лица его плачущих своих очей и с надеждой доверчиво ждала и пощады и помощи. Сознание ее, видимо, еще было омрачено. Она не отдавала себе отчет во всем происшедшем. Но перемена в наружности Павла, нежная, кроткая душа, вдруг появившаяся в глазах этого взбалмошного владыки, этого страшного человека, этого грозного, свирепого тирана, которого она так боялась, так мучительно боялась столько дней, недель, месяцев, на свидание с которым шла всегда, как приговоренная к казни, зная, что и весь дом замирает и трепещет, ожидая, пройдет ли и на этот раз свидание государя с фавориткой благополучно, или внезапно разразится буря и все снесет, все исковеркает, расточит и виновных и правых, — перемена в обхождении Павла, новый Павел, ей не знакомый, все это дивное откровение исполнило измученное сердце девушки удивлением и теплом.

— Дитя мое, откройтесь мне, — продолжал государь, — откройтесь не как вашему государю, не как рыцарю и паладину ваших достоинств ума, сердца, красоты, но как нежному отцу! Скажите все, что вас мучит и терзает! Ничего не скрывайте от меня и знайте, что вам не грозит ни малейшая опасность, даже в том случае, если бы вы были достойны моего неудовольствия. Да, клянусь, — торжественно продолжал Павел Петрович, — клянусь тем Судилищем, пред которым мы все должны явиться, клянусь всем, что есть священного, клянусь торжественно и свидетельствую, что бы вы мне ни открыли, останетесь неприкосновенной!

При сих клятвах императора свет полного сознания озарил ум княжны. Мгновенно оценила она все происшедшее. Мгновенно пронеслись в голове ее самые сложные соображения, мгновенно выработал ее женский здравый смысл план дальнейших действий, и она сейчас заметила беспорядок своего туалета, легкий, алый румянец смущения появился на ее бледных щеках, с очаровательной стыдливостью целомудрия она поспешила прикрыть плечи и грудь черными волнами великолепных волос своих, напоминая сказочную Гризельду. Большие глаза Павла запылали страстью, и он, склонившись, припал горячими устами к трепетным, тонким пальчикам княжны.

Фаворитка не отнимала руки.

Император вновь поднял на нее взгляд. Но в нем уже произошла какая-то перемена. Тонкая морщина набежала на лбу. Он был теперь даже под большим обаянием красоты беззащитной, — покорной девушки, но в глубине его взгляда замелькали какие-то острые искорки…

— Откройте мне все, дитя мое, как отцу! — повторил Павел Петрович.

Княжна осторожно вынула руку из его руки.

— Если ваше величество жалеете меня бедную, несчастную, — вдруг заговорила она быстро, шепотом, — то… отпустите меня, о, отпустите! Отпустите в обитель! — И она умоляюще сложила руки.

Облако недоумения и недоверия прошло по лицу государя, но вслед за тем оно озарилось какой-то милой насмешливостью.

— Вы хотите удалиться от мира, дитя мое, в таких юных летах, когда жизнь вся пред вами, когда вы в первом, прекраснейшем расцвете красоты, когда вы можете быть счастливы, бесконечно счастливы! К чему хоронить себя в келье, когда я превращу ваши дни в сплошной праздник. Я — император, — с простотой полного могущества произнес Павел.

— Отпустите меня, государь! — повторила фаворитка.

— Но, княжна, что же побуждает вас к сему? Что разочаровало вас в жизни? Я знаю, что вы многое любите в ней. Ну, хотя бы… вальс, который танцуете столь прелестно!

— Я несчастна, государь. Жизнь моя разбита. Ужасы окружают мое существование. Все, все мне постыло!.. Хочу быть инокиней, хочу быть невестой Иисуса Сладчайшего.

Император насупился. Взгляд его стал угрюм.

— Положим, что вы имеете сие желание, — сказал он. — Но что к сему, столь в юные лета необычному, разочарованию вас привело? Различные могут быть причины, влекущие человека к удалению от мира. Но главнейшая из них — тяжесть, на совести лежащая, требующая уединенного покаяния и подвигов. Ужели же юная совесть ваша чем-либо столь омрачена? Откройтесь мне! Откройтесь, — продолжал, поднимаясь, Павел Петрович, — ибо я император. Я — особа священная и Божий помазанник. Я — верховный покровитель церкви и между мной и Христом нет посредников. Сам приступаю к святейшему алтарю, на коем бескровная совершается жертва за грехи людей и своими руками беру святую чашу и причащаюсь, яко священнослужитель тела и крови Спасителя нашего! Я — гроссмейстер священного ордена Иоанна Иерусалимского и рыцарь святого храма и Гроба Господня! Я ношу далматик византийских императоров и Страсти Христовы на священном супервесте! Я — самодержец! Исповедуйте мне юное сердце ваше, княжна, как духовному отцу.

Величие, с которым произнесены были эти слова государем, было неизобразимо.

Вновь бледная, сидела княжна, устремив глаза на императора. Но в них он прочитал лишь пугливую тревогу и вслед за тем их застлала непроницаемая завеса женского притворства.

— Государь, — кротко и с восхитительной наивностью сказала княжна, — я очень грешна. Я суетна, мелочна, горделива, сластоежка, ленива, бепорядочна… Ах, я ужасть как грешна! — повторяла она. — Я живу в роскоши, а столько несчастных рабов страдают, скудно кормятся, льют пот и слезы, все для меня! Чем я лучше их? В келейке я молилась бы за них.

— И это все? — спросил император.

— Все, государь. И чего же больше?

— А почему вы лишились чувств, когда я прочел имя этого… как его? князя Гагарина в списках раненых?

— Ах, ведь это сын друга нашего семейства! Я еще в раннем детстве с ним игрывала в Москве. Представила я себе горе родителей его и ужаснулась! Государь, к чему эта война? — капризным тоном избалованного ребенка, замечательно хорошея при этом, продолжала княжна. — Прекратите эти ужасы, эту бесполезно льющуюся кровь!

Павел Петрович глухо в себя рассмеялся, не разжимая губ.

— Так вот почему вы лишились чувств? Вам стало жаль престарелых родителей товарища детских игр ваших!

— Ну, и его самого немножко, — небрежно сказала княжна.

— Так! Так! — сказал император, потирая руки, насмешливо улыбаясь и делая странные прыжки взад и вперед, как это делают дети, прыгая через веревочку. — А скажите, mademoiselle, не соединяют ли вас более нежные чувства и связи с раненым рыцарем?

— Я все сказала вам, государь, — тоненьким голоском ответила княжна, кутаясь в волосах.

Император упер руки в бока и захохотал.

— О, Лилит, первая Ева! Кланяюсь тебе! Кланяюсь тебе! Кланяюсь тебе! О, Мефаниэль, царь насекомых! О, Самиэль, царь червей! И ты, сам наставник Евы, прельститель змей, Самаэль! Посмотрите на сию девицу, сколь она простодушна! Кланяюсь вашим красным каблучкам, princesse! — продолжал император, кривляясь, кобенясь, потирая руки, втягивая щеки так, что появлялись две ямы около его сардонически улыбающегося рта. — Кланяюсь вашим каблучкам и желаю скорого замужества, желаю вам получить в собственность человекообразное покорное существо, которое и покорите под сей красный каблучок! Ах, красные каблучки, красные каблучки! Сколько благороднейших сердец вы растоптали! И не их ли кровью вы окрашены? ха! ха! ха!