Риф, или Там, где разбивается счастье - Эдит Уортон

Юный Лит, похоже, чувствовал, что в его жизни настал поворотный момент, точка, с которой он мог беспристрастно взглянуть на прошлые успехи и дальнейшие цели. Одно время его страстно тянуло к музыке и литературе, преследовали беспорядочные видения будущего в искусстве; но позже все это было вытеснено твердой решимостью спуститься на землю и заняться практическими делами.

— Понимаете, я не хочу, — слышал Дарроу его объяснения, — становиться тем, что моя дорогая бабушка старается сделать из меня, — придатком Живра. Не хочу — черт подери! — опускаться до коллекционирования диковинок, как мой отец, который коллекционировал табакерки. Я хочу, чтобы Живр достался Эффи, — поместье же бабушкино, она может отписать его кому захочет; и я только в последнее время понял, что если оно будет принадлежать мне, то постепенно сожрет меня. Я хочу вырваться отсюда в жизнь — огромную, чудовищную, полную борьбы. Если я смогу извлечь красоту из этого, тем лучше: подтвердится, что таково мое призвание. Но я хочу создавать красоту, а не утонуть в уже готовой, как пчела в горшке меда.

Дарроу знал, что к нему обращаются за поддержкой взглядов и одобрением выбранного пути. Сам он воспринимал свои ответы то как слишком немногословные, то как бестолковые: в один момент собственные рассуждения казались ему холодно-безразличными, в другой — спорными. Он не смел взглянуть на Оуэна, боясь увидеть его удивление такой непоследовательностью. И сквозь хаос внутренней борьбы и внешней болтливости он слышал несмолкающий грохот вопроса: «Господи, что мне делать?!»…

Ему казалось, что очень важно вернуться домой раньше Анны. Он не слишком ясно понимал почему — просто чувствовал, как это необходимо. В какой-то момент ему пришло в голову, что мисс Вайнер, возможно, захочет поговорить с ним наедине, и тут же — что это, возможно, последнее, чего она захочет… Во всяком случае он чувствовал: следует попытаться поговорить с ней; или по крайней мере быть готовым к этому, если выдастся случай…

В конце концов, когда время близилось к четырем часам, он сказал своему спутнику, что ему крайне надобно написать несколько писем и желательно ему вернуться, дабы успеть отправить их до приезда дам. Он оставил Оуэна с загонщиком и выбрался из чащи. От ворот он пошел наискосок через парк по широкой тропе, в конце которой проглядывала крыша часовни. Мутная дымка застилала солнце, недвижный воздух прохладно липнул к разгоряченной коже. В отдалении вздымал свое влажно-серебристое кирпичное великолепие фасад дома, и Дарроу вновь поразился благородству его спокойных линий и сдержанно массивных поверхностей. Дом заставил его, обуреваемого страстями и смутными страхами, почувствовать себя грязным бродягой, который вторгается в чистый уединенный храм…

Он знал, что со временем нужно будет осмыслить этот сложный кошмар, медленно, постепенно, мало-помалу; но сейчас Дарроу так быстро вращало в вихре ужаса, что едва удавалось ухватиться за острые шипы, как его вновь отбрасывало назад. Лишь один непреложный факт удержался в его трепещущей хватке: следует дать девушке воспользоваться любым шансом, который ей представится, — он должен сдерживать себя, пока это у нее не выйдет…

Во дворе к нему подбежала Эффи с терьером, который прыгал вокруг нее.

— Я собиралась выйти встречать тебя — тебя и Оуэна. Мисс Вайнер тоже собиралась, но потом не смогла, у нее разболелась голова. Боюсь, это из-за меня, потому что я так ужасно решала задачи на деление. Это очень плохо, да? Но ты пойдешь назад со мной? Нянька ничуть не будет против: она лучше пойдет пить чай.

Оуэн со смехом извинился под тем предлогом, что ему необходимо написать письма, а это, мол, еще хуже, чем головная боль, и нередко к ней приводит.

— Тогда ты можешь пойти написать их в кабинете Оуэна. Джентльмены всегда пишут там свои письма.

Она убежала вместе с собакой, а Дарроу продолжил путь к дому. Его поразило, какой полезный совет дала Эффи. Он уже представлял, как неуверенно бродит по гостиным, и понимал, что мисс Вайнер будет трудно найти его в одной из них; но кабинет, маленькая комнатка справа от холла, прекрасно просматривался с лестниц, расположенный так, что не будет ничего странного, если его найдут там за беседой с ней.

Он вошел, оставив дверь открытой, и сел за письменный стол. Чего только не было в этой приятной комнате, которая походила на кладовую в доме, где царили порядок и чистота. Тут хранилась всякая разнородная всячина: коробка из-под крикета и удочки Эффи, ружья Оуэна, его клюшки для гольфа и ракетки, цветочные корзинки и садовые инструменты его мачехи, даже пяльцы мадам де Шантель и старые номера «Католического еженедельника». Начало смеркаться, и вскоре косой отсвет на столе сказал Дарроу, что в холле появился слуга с лампой. Он достал лист почтовой бумаги и принялся писать что в голову взбредет, а вошедший слуга поставил лампу у его локтя и слегка подровнял кипу газет, валявшихся на диване. Когда его шаги замерли в глубине дома, Дарроу уронил голову на сцепленные ладони.

Вскоре на лестнице послышались другие шаги, замерли на мгновение, а затем миновали порог кабинета. Дарроу встал и вышел в холл, который был еще не освещен. В полутьме он увидел Софи Вайнер в шляпке и жакете у входной двери. Она остановилась, увидев его; рука ее была на задвижке; несколько мгновений они молчали.

— Вы видели Эффи? — внезапно спросила она. — Девочка пошла встречать вас.

— Она встретила меня только что, во дворе. И побежала дальше встречать брата.

Дарроу старался говорить как мог естественней, но ему самому казалось, что его голос звучит, как у актера-любителя в роли «кушать подано».

Ничего не ответив, мисс Вайнер отодвинула засов. Он молча смотрел, как дверь широко открылась, затем сказал:

— С ней ее няня. Они скоро придут.

Софи застыла в нерешительности, и он добавил:

— Я тут писал письма… не хотите зайти и поговорить немного? В доме никого.

Последние слова он сказал не подумав, но времени на размышление не было. Она помедлила еще секунду и переступила порог кабинета. За ланчем она села спиной к окну, и, кроме того, что она немного похудела, была не такой румяной и жизнерадостной, он не заметил в ней изменений; но сейчас, при свете лампы, падавшем на ее лицо, Дарроу поразила ее бледность.

«Бедняжка… бедняжка… боже мой, что она могла вообразить?» — подумал он про себя.

— Присаживайтесь… я хочу поговорить с вами, — сказал он и пододвинул ей кресло.

Кресла она как будто не увидела, а если и увидела, то осмотрительно предпочла выбрать другое. Он вернулся на прежнее место и уперся локтями в блокнот промокательной бумаги. Софи смотрела на него с дальнего конца стола.

— Вы обещали время от времени давать знать о себе, — сбивчиво начал он, остро сознавая свою неуверенность.

Слабая улыбка только подчеркнула трагическое выражение ее лица.

— Разве? Не о чем было сообщать. Никаких исторических событий — как в счастливых странах…

Он помедлил, прежде чем спросить:

— Все же вы счастливы здесь?

— Была счастлива, — ответила она, сделав легкое ударение на первом слове.

— Почему вы сказали «была»? Вы точно не думаете уезжать? Таких добрых людей вы больше нигде не найдете.

Дарроу едва понимал, что говорит, но в ее ответе расслышал убийственную определенность.

— Полагаю, это от вас зависит, уеду я или останусь.

— От меня? — Он уставился на нее поверх разбросанных бумаг Оуэна. — Господи! Какого вы мнения обо мне, чтобы сказать такое?

В ответ — насмешливо-вопросительное выражение на ее несчастном лице. Она встала, отошла к окну и на секунду прислонилась к темной раме. И оттуда бросила ему:

— Не воображайте, что я хоть чуточку о чем-то жалею!

Он уперся локтями в стол и спрятал лицо в ладони. Это оказалось тяжелее, чертовски тяжелее, чем он ожидал! Доводы, увертки, оправдания, отговорки — все сразу забылось: он остался лицом к лицу с отвратительным фактом собственной низости. Он поднял голову и спросил наугад:

— Так ты уже давно здесь?

— С июня, да. Оказывается, Фарлоу тем временем искали меня, чтобы сообщить об этом месте.

Она стояла лицом к нему и спиной к окну, явно порываясь уйти и вместе с тем желая что-то сказать или ожидая услышать какие-то слова от него. Он чувствовал это ее ожидание и словно онемел. Что, черт возьми, может он сказать, что не прозвучит как оскорбление или насмешка?

— Твоя мысль о театре… значит, ты ее сразу отбросила?

— А, театр! — хмыкнула она. — Я не могу жить надеждой на театр. Приходится соглашаться на первое, что мне предлагают; я приняла это предложение.

Он сбивчиво продолжил:

— Я рад… чрезвычайно рад… что ты счастлива здесь… я думал, ты дашь мне знать, что я могу для тебя сделать… Теперь о театре… если ты все еще сожалеешь… если тебя что-то не устраивает здесь… я знаю нужных людей в Лондоне… наверняка смогу все устроить, когда вернусь…