Риф, или Там, где разбивается счастье - Эдит Уортон

Дарроу последовал за ней в дубовую гостиную, где для него был накрыт чай. Он отклонил ее приглашение выпить чаю, но она задержалась на минуту, дабы сообщить, что Оуэн действительно сдержал слово и что мадам де Шантель вернулась в наилучшем настроении и не подозревает об ударе, который вскорости ждет ее.

— Она провела прекрасный месяц в Уши, и теперь у нее есть много о чем поговорить — о симптомах, о соперничающих врачах, о людях в отеле. Похоже, она там встретила жену твоего посла, и леди Вонтли, и других твоих лондонских друзей и слышала от них, как она говорит, «очаровательные вещи» о тебе — она велела мне так тебе и передать. Она придает огромное значение тому, что твоя бабушка была из олбанских Эверардов. Она готова встретить тебя с распростертыми объятиями. Не знаю, не усложнит ли это все для Оуэна… я имею в виду контраст… Ни жены посла, ни Эверардов, чтобы подкрепить его выбор! Поможешь мне поспособствовать ему? Завтра расскажу об остальном. А сейчас мне надо бежать укладывать Эффи…

— О, мы сделаем для него что нужно, вот увидишь! — уверил он ее. — Вдвоем у нас не может не получиться.

Он с улыбкой смотрел, как она бежит полутемной вереницей покоев к холлу.

XIV

Если Дарроу, входя перед обедом в гостиную, обратил особое внимание на новое лицо, то больше из-за Оуэна Лита, чем из-за себя.

Намек Анны пробудил в нем интерес к роману молодого человека, и он гадал, что представляет собой девушка, героиня надвигающегося конфликта. Он предположил, что бунт Оуэна символизировал для его мачехи ее собственную долгую борьбу против Литов как рабов условностей, и понял, что если Анна столь страстно поддерживает пасынка, то это отчасти по причине, как она призналась, ее желания, чтобы его освобождение совпало с обретением свободы ею.

Когда Дарроу вошел, дама, которая должна была олицетворять в предстоящей схватке силы порядка и традиции, сидела возле камина. Среди цветов и старинной мебели огромной комнаты, обшитой светлыми панелями, мадам де Шантель обладала элегантностью неодушевленной фигуры, помещенной в натюрморт для масштаба. Именно это, отметил Дарроу, она несомненно считала своей главной обязанностью; он был уверен, что она много думала о «мере» и одобряла большинство вещей только до определенной степени. Это была женщина шестидесяти лет, с фигурой вместе и молодой, и старомодной. Изысканно-блеклые тона ее облика, тугой корсет, отделка бисером сильно приталенного платья, бархатка на узкой руке — все это делало ее похожей на визитный фотопортрет середины шестидесятых годов прошлого века:[8] молодая, но по манерам неоспоримо светская дама, опирающаяся на кресло с бахромчатой спинкой, на шее завиток волос, на шемизетку спускается медальон, — портрет, открывающий тисненый сафьяновый альбом с красавицами Второй империи.

Она встретила поклонника своей невестки с любезностью, говорившей, что она знает о нем и одобряет его ухаживание. Дарроу уже угадал в ней личность, которая инстинктивно противится любым предполагаемым переменам, а затем, когда человек истощит главные свои аргументы, неожиданно соглашается с каким-нибудь мелким, несущественным доводом и уже упорно держится новой точки зрения. Она гордилась своими старомодными предрассудками, много говорила о том, каково быть бабушкой, и для виду тянулась, чтобы похлопать его по плечу, хотя он был ненамного выше ее ростом.

Она несла какой-то ничтожный вздор о людях, виденных в Уши, мелкие подробности жизни которых почерпнула в газетах, откровенно путая личности. Дарроу она поведала:

— Они мне рассказывали, что в Америке произошли большие перемены… Конечно, в годы моей юности там было Общество…

Она не имела желания возвращаться туда, была уверена, что идеалы там наверняка сильно изменились.

— Очаровательные люди есть повсюду… и во всем всегда нужно видеть положительную сторону… но, когда пожил среди людей, придерживающихся Традиций, трудно приспособиться к новым идеям… Эти ужасные взгляды на брак… так тяжело объяснить их моей французской родне… рада сказать, что я не делаю вид, будто сама их понимаю! Но вы Эверард — так я сказала Анне прошлой весной в Лондоне, — по вам это сразу видно…

Она сменила тему и заговорила о кухне и обслуживании в отеле в Уши. Огромную важность для нее имели гастрономические тонкости и манеры прислуги в отеле. И тут, сказала она, виден упадок.

— Я, конечно, не знаю, но люди говорят, что виной этому американцы. Официант, обслуживавший мой столик, конечно же, чуть ли не швырял тарелки на стол… мне сказали, что многие из них анархисты… члены профсоюзов, видите ли. — Она обращалась к Дарроу как к знатоку экономических условий, чтобы тот подтвердил сей зловещий слух.

После обеда Оуэн Лит перешел в соседний зал, где стоял рояль, и принялся играть в полутьме. Его мачеха мгновенно последовала за ним, и Дарроу остался наедине с мадам де Шантель.

А та подхватила нить своей непринужденной болтовни и продолжила столь же неторопливо, словно вязание возобновила. Ее речь напоминала неплотную сеть: время от времени она пропускала петлю и шла дальше, не обращая внимания на зияние в узоре.

Дарроу слушал, лениво расслабившись. Рассуждения мадам де Шантель были к месту в умственной дремоте послеобеденного часа под шепот мирных воспоминаний в обстановке просторной прекрасной старой гостиной, чарующей праздный взор мягкостью тонов и теней. Он мог понять, что с течением времени атмосфера Живра способна стать удушающей, но для теперешнего его настроения сами ее ограничения были благословением.

Вскоре он нашел возможность сказать слово в свою пользу и потому оценил выгоду, прежде не особенно очевидную, родства с олбанскими Эверардами. Представление мадам де Шантель о родине — куда она не возвращалась с тех пор, как ей исполнилось двадцать, — напоминало ему древнюю карту страны гипербореев. Туманную немую карту, на которой проступает лишь один или два четких контура; и один из них — это олбанские Эверарды.

Тот факт, что они составляли столь твердую опору, — образуя, так сказать, дружественную территорию, на которой могли встретиться и общаться противостоящие силы, — помогло ему объяснить и оправдать свои претензии на роль преемника Фрейзера Лита. Мадам де Шантель не могла не признать столь бесспорных прав. Казалось, она ощущала витание пристрастного призрака сына и дала Дарроу почувствовать, что он выдержал испытание и одобрен в качестве последнего добавления к кругу Литов.

Также она намекнула, что он обладает громадным преимуществом, будучи по профессии дипломатом. Она говорила об этом банальном занятии как о Карьере и дала понять Дарроу, что догадывается, как он соблазнял герцогинь в свободное от ведения переговоров время. Вновь он слышал нелепые слова, как в юности от романтических пожилых дам, — «блистательное дипломатическое общество… привилегии… вхожесть в лучшие дома… ничто другое не формирует молодого человека в такой степени…» — и она со вздохом добавила, как хотела бы, чтобы ее внук выбрал ту же дорогу к славе.

Дарроу благоразумно промолчал о том, что он сам думает о своей профессии, как и о том, что выбрал ее в качестве временного занятия и не столько ради света, сколько в общественных интересах, и разговор вскоре перешел к его планам на будущее.

И тут снова благоговейное отношение мадам де Шантель к Карьере заставило ее признать необходимость скорейшего согласия Анны на брак. То, что Дарроу направили в Южную Америку, окружало его романтическим ореолом, как молодого солдата, выполняющего смертельно опасное задание.

— В такие моменты долг жены — быть рядом с мужем, — вздохнула она.

Вопрос будущего Эффи может беспокоить Анну, добавила мадам де Шантель, но, поскольку та согласилась оставить девочку с ней, этот вопрос по крайней мере откладывается на какое-то время. Она грустно говорила об ответственности, какую возлагает на нее забота о внучке, но Дарроу догадывался, что она больше наслаждается, рассуждая об «ответственности», чем чувствует ее реальный груз.

— Эффи — идеальный ребенок. Она больше похожа на моего сына, чем, может быть, мой милый Оуэн. Но конечно, ответственность огромная… Не уверена, что осмелилась бы взвалить эту ответственность на себя, не будь при девочке такого сокровища, как ее гувернантка. Анна говорила вам о нашей славной гувернантке? После всех мучений, которые мы испытали в прошлом году, меняя одну невыносимую особу за другой, нам посчастливилось совсем недавно найти ее. Сначала мы боялись, что она слишком молода, но теперь в высшей степени уверены в ней. Умница, веселая — и такая леди! Конечно, ее образование могло бы быть получше… не рисует, не поет… Но нельзя же требовать всего сразу… зато она говорит по-итальянски…