Неприкасаемые - Пьер Буало

«Удачи тебе. И не переутомляйся чересчур».

А я отправляюсь гулять по набережным Сены. Тяну груз своих бед мимо лотков букинистов. Возвращаюсь к обеду, в изнеможении от долгих скитаний. Элен встречает меня с улыбкой.

«Ну, как твои детишки, не очень тебя сегодня изводили? Да уж конечно… Было дело… Сразу по тебе вижу».

Мы наскоро едим. Я слушаю ее болтовню.

«В отпуск можно будет поехать отдохнуть в Нормандию, — весело говорит она. — Жозиана подсказала мне одно симпатичное местечко, к югу от Гранвиля».

«Еще успеем!»

«Да что ты! Снимать надо очень задолго».

Бедняжка Элен! Отпуск — это восхитительная изнанка работы. А вот когда работы нет, бездействие становится непристойной пародией на отпуск. Так что отдыхом пусть Элен наслаждается одна. И я снова ухожу с распухшим от ненужных книг портфелем. Чтобы немного сменить обстановку, сажусь в метро и еду в Булонский лес.

Брожу под деревьями, размышляя о прошлом. В Ренне я часто ходил в Табор. Любил его глухие аллеи. В те времена, по сути дела, я был счастлив. Я не жил в пелене лжи. Не должен был давать отчет в своих мыслях. На память мне пришла фраза из «Конфитеора»: «Я грешил в мыслях, на словах, в деле и в безделье». Долгое время я не придавал большого значения греху безделья. Увы! Этот грех — самый страшный. Ибо в нем заложено презрение к ближнему. Недаром — хоть я и не отдаю себе в том отчета — я смотрю на Элен немного свысока. Иначе я могу выплеснуть перед нею все — и сомнения свои, и слабости, признаться в своем отречении, — словом, вывернуть душу наизнанку; вообще говоря, ничего предосудительного тут нет, но после столь долгого умалчивания это уже становится предательством.

Захожу в какой-то бар; пью неизвестно что, вперив глаза в пустоту; чувствую себя непоправимо лишним. Выхожу. Теперь уж я непременно с ней поговорю. И если мы расстанемся, ну и пусть. Все, что угодно, лишь бы выбраться из этой вязкой тины, от которой тошнит.

Возвращаюсь домой. В почтовом ящике — пустота. И тотчас от этой предоставленной мне отсрочки колеблется моя решимость. Быть может, завтра я буду сильнее. В конце концов, мне ведь вовсе не обязательно рассказывать Элен свою жизнь. Достаточно просто признаться, что я снова уволился. Да, я человек, который то и дело увольняется! Индивидуум, которому только доверят какую-нибудь должность, он тут же ее бросает. Вам не кажется, что это довольно точно определяет меня? Трудно поверить, насколько искусно я теперь умею придавать себе усталый вид — точно до смерти вымотался на работе. Чем больше Элен станет беспокоиться о моем здоровье, тем меньше она сможет меня упрекать. Тут осечки не бывает.

«Слишком уж близко к сердцу ты принимаешь свою работу. За такие-то гроши!»

Может быть, сейчас? Но вполне ли она созрела для того, чтобы принять мою исповедь? Пожалуй, не вполне.

«Верно, — говорю я. — Изнурительное занятие. Я все думаю, выдержу ли».

«Хорошо хоть, что у вас большой отпуск», — замечает она.

Поздно! Я упустил случай. Лицо у меня мрачнеет. Это тоже неплохой трюк. Элен тотчас настораживается.

«Если ты плохо себя чувствуешь, возьми отпуск на денек-другой. Не съест же тебя твой директор».

Однако, дорогой мой друг, хоть я и тряпка, но не подлец. Я беру руку Элен и прижимаю к своей щеке.

«Элен! — говорю я ей. — Меня нужно любить, очень любить. Я не знаю, что готовит нам будущее. Но пока ты со мной, я верю, что…»

«Ты видишь все в черном свете, миленький, — прерывает меня она. — Возьми еще кусочек жаркого».

Да, вот она, повседневная жизнь — обмен сигналами, код к которым утерян. И все нужно начинать сначала. Завтра, может быть…

Перечитываю письмо. Как Вы способны сохранять ко мне уважение? Теперь мне уже Вам хочется сказать: «Но пока Вы со мной…»

Я подвел черту. Вернее, она сама собой подвелась. Я по глупости выкинул в мусорное ведро кипу непроверенных тетрадей, и Элен их нашла.

«Что это ты выбрасываешь их домашние задания?»

Она, такая во всем аккуратная, пришла в негодование. Отступать было некуда.

«Я больше туда не вернусь, — сказал я. — Лучше уж буду дробить камни. Тебе не понять. Слишком я стар для этой детворы. Жизни никакой от них нет. Так что вот… Я плюнул».

То, что за этим последовало, было ужасно. Я увидел, что она сейчас заплачет: подбородок у нее задрожал, рот скривился, от щек отхлынула кровь, глаза словно бы расширились, наполняясь слезами, и слезы хлынули потоком, который уже не могли сдержать ресницы. «Какая же я скотина», — стучало у меня в голове. Элен медленно опустилась на стул.

«Что я теперь скажу в салоне?» — произнесла она, и эти ее слова тронули меня больше, чем слезы.

Она ведь часто рассказывала другим парикмахершам о своем муже-преподавателе. И маникюрша нашептывала кассирше: «О-о, он человек с положением, мсье Кере! Вот уж Элен повезло!» Я был готов к упрекам. А она молча плакала, как плачут в темноте, среди ночи, когда вокруг никого нет. Я не решался ее обнять. У меня было тяжело на сердце, и в то же время я чувствовал огромное облегчение. Я потянулся к руке Элен. Она поспешно ее отдернула.

«С тобой просто невозможно!» — произнесла она неузнаваемым голосом.

В одно мгновение мы стали друг другу чужими. Я совсем потерял самообладание. Такого я не ожидал. Я предпочел бы, чтобы произошло пусть тягостное, но объяснение. Элен вытерла глаза.

«Давай есть, — сказала она. — Так будет лучше».

И пролегла тишина. Точно объявлен бойкот. Элен вроде и не сердится. Я тоже. Просто со вчерашнего вечера она меня не видит. Смотрит сквозь меня, как сквозь прозрачную стену. Теперь Вы все знаете. Довольно. Если в Вашем требнике отыщется молитва о призраках, прочтите ее, думая обо мне.

Последняя перепалка — уже на пороге, у выхода из дома.

— Так ты не хочешь, чтобы я с тобой шла?

— Нет. Я прекрасно себя чувствую.

— Но я же буду волноваться. Ты все думаешь, что совсем уже окреп, а на самом деле…

— Если я через час не вернусь, заяви в розыск, в полицию, — говорит Ронан. — Они будут счастливы снова меня заграбастать.

И вот он на улице. Наконец-то один! Ноги еще не очень слушаются. Болезнь отступает медленно, настойчиво цепляясь за свои позиции. Однако доплестись до здания «Западной Франции» он сумеет — не так уж это безрассудно. Идти туда меньше километра. И потом, это первый миг свободы. Больше десяти лет жил он под наблюдением, постоянно чувствуя между лопатками взгляд охранника, — куда бы он ни шел. А после тюрьмы — дом, мать, служанка.

Теперь же он невидимка. Никто его не узнает. И он всецело принадлежит себе. Хочет — остановится, потом пойдет дальше. Хочет — просто побродит туда-сюда. Время перестало быть для него томительной чередой одинаковых мгновений, вызывающих головокружение своей неизменностью. Оно превратилось в сверкающий парад минут, которые подхватывают тебя и несут куда угодно, по твоему желанию. Витрины восхитительны; на тебя вдруг нападает такая безудержная жажда приобретения, какая может сравниться разве что с жаждой обладания женщиной.

Ронан разглядывает выставленные товары. Он видит свое отражение в стеклах и ищет рядом с собой силуэт Катрин. Они часто гуляли здесь. «Посмотри вон то кресло, — говорила Катрин. — Здорово было бы поставить такое в нашей спальне!» Они брели медленно-медленно. И, смеясь, расставляли мебель в своей квартире. Это было… Это было время горения. А теперь остался лишь подспудный зуд ненависти. Ронан медленно переходит от одной лавки к другой, от одного магазина к другому. Солнечный луч лежит у него на плече, точно рука друга. Не зажимайся, раскройся навстречу жизни, хотя бы на этот миг. И повторяй себе, что ты хозяин положения, а потому тебе некуда спешить.

Ронан растягивает прогулку, останавливается у книжных лавок, у оружейного магазина Перрена. Рядом появилась лавка торговца удочками. Раньше ее здесь не было! Город изменился. Стал более шумным. Менее бретонским. Раньше еще можно было увидеть чепчики, маленькие морбиханские чепчики, похожие на островерхие крыши; попадались и уборы из финистерского кружева. «В музей пора сдавать мою страну, — думает Ронан. — Засунуть ее в холодильник — и все тут!» Он замечает перед собой новое, современное, построенное строго функционально — ничего лишнего — здание газеты. Никто на него не обращает внимания. Ему надо перелистать подшивки.

Второй этаж, направо, вглубь по коридору. Навстречу то и дело попадаются куда-то бегущие секретарши. Слышится треск пишущих машинок. Кто теперь помнит, что он, Ронан, был героем определенного события и что другие секретарши бегали из-за него и трещали другие машинки. И кто сейчас заподозрит, что через несколько недель его лицо снова появится в газете на первой полосе. Крупными буквами: «УБИЙЦА КОМИССАРА БАРБЬЕ СНОВА СОВЕРШАЕТ ПРЕСТУПЛЕНИЕ», И фотография его будет соседствовать с фотографией Кере…