Неприкасаемые - Пьер Буало
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вон там скамейка. Мы сейчас премило устроимся.
Бессмысленно спорить. Согласившись выйти, он заранее согласился на все уступки. Поехали на такси. Нужно старательно избегать всяких встреч, пересудов: ведь у общественного мнения долгая память. Табор выбран потому, что в первой половине дня тут немного народу. А мадам де Гер, родившаяся в Ле Корр-дю-Плуай, не потерпит, чтобы за ее спиной шли перешептывания.
Она усаживает сына в полутени на скамью и достает вязанье. Спицы начинают заигрывать с солнечными лучами. Ронан погружается в дрему. Он тоже вывязывает узор из мимолетных проблесков сознания. Почему Табор? Есть другая причина… Конечно же — церковь… Вот она тут, в двух шагах, окруженная деревьями… На обратном пути, вроде бы случайно, они пройдут мимо нее. Эта достойная женщина умеет использовать заранее продуманную случайность. За видимой причиной всегда таится тайная — точно краб, зарывшийся в гальке. Мать скажет, что короткая передышка им совсем не повредит. Как откажешься? Вот и придется ему идти с ней, садиться рядом, перед алтарем. Он уже слышит, как она вздыхает, сложив ладони, и словно кролик шевелит губами. Несколько раз она прогоняет «Ave Maria»[15] — во спасение своего мальчика, который был раньше таким набожным, а теперь смеется надо всем. А тот, другой, мерзавец Кере, остался он набожным? Но ты же ничего не теряешь, выжидая, милый мой!
Ронан приоткрывает глаза — свет точно голубой пылью припорашивает глубину аллеи. Сафари началось. Кере никуда не скрыться. Надо только подманить его поближе. Это продлится долго… долго… Голова Ронана тяжелее наваливается на спинку скамьи. Он спит. Мадам де Гер тихонько накрывает ему ноги своим пальто.
Дорогой мой друг!Извините за неразборчивый почерк. Рука не слушается. Волнение душит. Со мной произошло нечто ужасное. Вот в нескольких словах: позавчера директор вызвал меня и дал мне прочесть письмо, пришедшее с первой почтой. Я все сразу понял. Третье письмо, черт бы его побрал! На этот раз — ни единого бранного слова.
«Это верно?» — спросил меня директор.
«Верно».
Не стану же я оправдываться!
«А почему вы сразу мне не сказали?»
Но почему, собственно, я должен был говорить ему, когда до сих пор молчал? Ничего не поделаешь. Есть вещи, которые касаются только меня.
«Вы же знаете, что вы у нас не единственный кандидат!» — снова заговорил директор.
Он долго раздумывал, играя дужками очков. Я знал уже, что за этим последует.
«Все это весьма неприятно, — вздохнул он. — Но вы уже успели понять, что собой представляют наши ученики, верно? Вы могли заметить, что держать их в руках нелегко… Но куда страшнее родители. Особенно матери — они врываются сюда из-за любой спорной отметки, из-за самого ничтожного наказания. Так что в вашем случае… Если бы еще вы доверились мне с самого начала, рассказали бы все без утайки… Другое было бы дело. И то, наверное, я слишком много беру на себя. А люди так глупы!.. Представьте на минуточку, что это письмо размножено в десяти-пятнадцати экземплярах и начинает ходить по рукам — все возможно! Какое это может произвести действие? Вы потеряете всякий авторитет, а я потеряю немало учеников».
Я не мог с ним спорить. Он был совершенно прав, и я даже не помышлял о том, чтобы возразить ему.
«У каждого свои взгляды, — продолжал он. — Но в школах, подобных нашей, лучше держаться нейтральной позиции. Так что… поставьте себя на мое место».
Я ждал этих слов. Они извечны. Я убежден, что Понтий Пилат именно так и сказал, глядя на избитого, рыдающего еврейского царя.
Пауза. Директор никак не мог решиться поставить точку над i — ведь у подлости тоже есть пределы.
«Давайте расстанемся по-дружески, — наконец проговорил он. — Я выдам вам приличную компенсацию, и мы скажем, что вы заболели. Разумеется, вы вольны отказаться. Закон на вашей стороне. Но положение ваше скоро станет невыносимым. Поймите меня, дорогой мой коллега. Анонимное письмо все вам испортило. Что до меня, я бы с радостью вас оставил. Но у вас есть враг, который, по-видимому, не успокоится, пока не добьется своего, а я должен думать о репутации нашего заведения».
Он наблюдал за мной и, видя, что я не собираюсь с возмущением отстаивать свои права, мало-помалу стал обретать обычную уверенность в себе. Я почти его не слушал. «Человек с вашими достоинствами всегда найдет себе работу…» «В крайнем случае, можно давать частные уроки…» В общем, какая-то мешанина слов, на которые я перестал обращать внимание. Я был уже далеко отсюда! Я уже ушел… Не мог я допустить того, чтобы меня выгнали. Я всегда предпочитаю опережать события. Ну, вот. Я принял чек. О, не на чрезмерно крупную сумму! И снова оказался на улице — только на сей раз в состоянии человека, отброшенного и оглушенного взрывной волной.
Когда пойду я все оформлять, что скажу в свое оправдание? Не стану же я говорить им об анонимных письмах. Мне расхохочутся в лицо. Подумают просто, что я нигде не могу ужиться. И это бы еще ничего. Но Элен! Я не сказал ей ни слова, потому что не знаю, как взяться за дело. Предположим, я все ей рассказываю с самого начала. Но анонимные письма наведут ее на мысль, что я еще что-то скрываю. Мне придется беспрестанно перед ней оправдываться, и семя подозрения взойдет и расцветет пышным цветом. Ужасно. Даже еще хуже, чем Вы думаете, ибо если я и найду новую работу, кто может поручиться, что меня снова не отыщут, не вынудят все бросить. Есть кто-то, кто выслеживает меня, ни на секунду не выпускает из поля зрения, так что теперь ко всем моим мукам прибавляется еще и смутный, парализующий страх. Я и самому себе кажусь уже злодеем, каждый шаг которого улавливают невидимые индикаторы. Разумеется, все это патология. И я постоянно стараюсь об этом помнить. Вероятно, так начинается невроз. У меня пропал аппетит, я плохо сплю, ни с того ни с сего мне вдруг хочется плакать. Особенно неотступно преследует меня мысль о смерти. Рядом со мной спит Элен; я слышу легкий треск будильника; за окнами темно. Я думаю: «Ну как сказать ей, что я больше не пойду в лицей Шарля Пеги? Когда? Какими словами?»
И вот, собрав последние крупицы разума, я начинаю размышлять. Конечно, всем было бы лучше, если бы я исчез. Так уж по-идиотски сложилась у меня жизнь! Но тут меня пронзает мысль: «В эту самую минуту, в этот миг, равный удару сердца, где-то на земле пытают партизана, убивают прохожего, насилуют женщину, где-то умирает от голода ребенок… Кто-то тонет, кто-то погибает в пламени, кто-то умирает под бомбами, кто-то кончает с собой. И я вижу, как земля летит во вселенной, а за нею тянется непереносимый трупный смрад. Для чего проносится у меня в мозгу весь этот калейдоскоп мыслей и образов? Да для того только, чтобы отвлечь меня от главного! Помочь мне забыть, что вот-вот народится новый день, а я так еще и не нашел выхода. Помочь отсрочить минуту, когда придется сказать: Элен… Мне нужно поговорить с тобой».
Дорогой мой друг, я очень несчастлив. И все время думаю о Вас.
Жан-МариДорогой мой друг!Я не стану хныкать. Достаточно рассказать Вам о продолжении моих перипетий. Директор лицея снова вызвал меня к себе. В предыдущем разговоре он держался как бы по-отечески, даже слащаво. Теперь же он был по-настоящему взбешен.
«Кончится когда-нибудь эта комедия или нет?.. Предупреждаю вас: еще одно подобное письмо, и я подаю на вас жалобу».
Он швырнул мне письмо — я тотчас же узнал бумагу. Прочел: «Будьте осторожны, мсье. Кере — доносчик. Он может причинить Вам много неприятностей». Меня словно оглушили. Чтобы я был доносчиком?
«Уверяю вас, господин директор, я ничего не понимаю».
«Возможно, — отозвался он. — Ваша прежняя деятельность нисколько меня не интересует».
«Что значит моя прежняя деятельность? Прошу вас взять эти слова обратно».
«Я не собираюсь ничего брать обратно. И советую вам предпринять необходимые шаги, чтобы подобный инцидент не повторился».
«Что же вы предлагаете мне делать?»
«А что хотите, только я запрещаю вашему корреспонденту приносить свое дерьмо к моему порогу».
«Но я не знаю, откуда это исходит».
«Да будет вам. За кого вы меня принимаете?»
Вышел я от него совершенно подавленным. Чтобы я был доносчиком? Целую неделю я жевал и пережевывал это обвинение. Вы же знаете меня. Да если б даже в свое время мне пришла такая мысль в голову, я бы никогда в жизни не стал никого выдавать. Нет. Я просто ничего не понимаю. Наверняка во всем этом кроется какая-то чудовищная ошибка. Ошибка, которая так осложняет мое положение. С кем мне объясняться? Кто стремится меня обесчестить? На прошлой неделе я совсем уже решился было поговорить с Элен. А теперь не могу. Жду чего-то. Почему тому (или той), кто преследует меня, не обратиться бы прямо к ней? Я молчу. Каждое утро я сую в портфель несколько книг, словно иду в лицей Шарля Пеги. Элен меня целует.