Найти и уничтожить - Андрей Кокотюха
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только вот как читатель Рома Дробот поэзию не слишком воспринимал, ограничившись школьными уроками и периодически выискивая подходящие цитаты в сборниках стихов. Потому особенно раздражали Романа строки, которые он считал совершенно бесполезными как для себя, так и для литературы в целом. Речь о попытках описать в стихах окружающую природу да воспеть погоду, хоть ясную, хоть пасмурную. Особенно же бесили его вирши о лесах и полях. Часто в юности бывая в лесу, он никогда не ощущал ничего из того, о чем пытались писать поэты… либо же считающие себя таковыми.
И лишь сейчас, стоя вместе со своими новыми товарищами по отряду на небольшой полукруглой поляне, бывшей неким центром партизанской базы, Дробот невольно вспомнил об этом и сменил мнение. Оказывается, когда поэт-романтик напишет в стихе фразу вроде «лес молчал» – именно она почему-то всплыла в памяти, – это может означать: автор впрямь знает и чувствует некоторые вещи больше и тоньше, чем остальные. Ведь сейчас лес вокруг именно молчал.
Обычно лесные звуки не всегда понятного и объяснимого происхождения ненавязчиво входили в уши, стоило человеку войти в царство природы. Но теперь лес замер, вместе с людьми на поляне ожидая чего-то страшного. А в том, что капитан Родимцев готов такое действо совершить, никто из присутствующих, похоже, не сомневался. Включая Романа, знавшего командира отряда всего-то несколько дней.
Игорь Ильич стоял чуть впереди на левом краю. Обращаясь к бойцу Стрельцову, сутулому мужчине лет тридцати в трофейной немецкой шинели со срезанными знаками различия и с не прикрытыми пилоткой соломенного цвета волосами, Родимцев говорил нарочито негромко. Однако же в полной тяжелой тишине даже шепот, как показалось Роману, прозвучал бы громом небесным.
– Дальше, – проговорил командир.
– Потом самогонка закончилась. Мы выпили всю. И Ткаченко… товарищ Ткаченко велел хозяину нести еще, – Стрельцов совсем по-детски шмыгнул носом, косясь на старшину Ивана Ткаченко, стоявшего чуть поодаль.
Странно, отметил Роман, догадываясь о сути происходившего: старшину не разоружили, трофейный «шмайсер» свободно болтался на плече бойца, который за то время, что партизаны слушали его товарища, уже превратился в подсудимого.
– Дальше.
– Хозяин хаты отказался. Он сказал, что в той хате, где есть самогонка, могут донести в полицию. Там знают, что у нашего хозяина есть своя самогонка. А раз он пришел и просит, значит, у него партизаны. Или он поддерживает с ними… с нами связь.
– Логика железная. Дальше.
– Товарищ Ткаченко начал ругать хозяина и угрожать расстрелом, как предателя. Потом немножко отпустило его, и он сказал – сам сходит и принесет. Заодно разберется, что там за пособники немцев проживают… ну, в той хате, где самогон еще есть… Спросил, кто хочет с ним. Я вызвался.
– Почему?
– Выпивший был… Кураж…
– Дальше.
Чтобы удобнее встать, Иван Ткаченко согнул правую ногу в колене. Левую руку опустил вдоль туловища, правая спокойно сжимала ремень автомата.
Рядом с Дроботом кто-то тяжело вздохнул – радистка отряда Полина Белозуб. Роман как раз беседовал с девушкой, когда прозвучала команда на построение. Она оказалась землячкой, хоть и отчасти: вместе с родителями переехала из Киева в Подмосковье еще до войны, отцу предложили там хорошую работу на одном из заводов, выделили отдельное жилье – в Киеве семья долго ютилась в коммуналке.
– Ну, мы вышли из хаты, вещи оставили там… В сарае… Надо было идти на другой конец Дубровников, хозяин растолковал, как… Поздно уже было, темно, не светилось нигде… Когда мы отошли… ну… далеко, значит… далековато… – теперь признание давалось Стрельцову еще тяжелее, – стрелять начали, там, откуда мы ушли. Потом мы обсудили…
– Вы обсудили, – повторил командир. – В спокойной обстановке обсудили, как положено.
– Я… Товарищ капитан…
– Дальше. Товарищей у тебя здесь много, им всем интересно послушать о «подвигах».
– Игорь Ильич…
– ДАЛЬШЕ!
Стрельцов вздрогнул, как от удара. Ткаченко переместил центр тяжести на другую ногу, зачем-то поправил ремень на плече.
– Это… поняли мы потом… Полицаи с другой стороны зашли, с другого конца села. С той стороны, где у них управа в бывшей конторе… Хозяин предупреждал, что могут явиться… За самогонкой тоже… А могут и не прийти…
– То есть, хозяин хаты, куда вы пришли за приготовленными продуктами, предупреждал, чтобы вы долго не засиживались? – уточнил Родимцев.
– Предупреждал. Только товарищ Ткаченко сказал, что нам надо отдышаться, пожрать… поесть… Отогреться… Чтобы хозяин, стало быть, не боялся. Ежели что, говорит, красные партизаны его защитят.
Дополнительные пояснения не нужны были никому. Все бойцы, включая Романа, понимали: произошла обычная на войне вещь. В данном случае полицаи, как и предупреждал хозяин хаты, поздно ночью заявились к нему за самогоном. Там нарвались на четверых партизан, тоже нетрезвых, которые, возможно, могли затихариться, переждать, пока те уйдут, – но вместо этого вступили в бой. Неизвестно, сколько полицаев схлестнулось с партизанами. Этого ни Ткаченко, ни Стрельцов в темноте не разглядели. Но бой закончился очень быстро: хату просто забросали снаружи гранатами, подожгли, и тех, кто уцелел, добивали почти в упор, когда те выбегали на двор.
– Где вы находились все это время?
– За забором… В соседнем дворе…
– Почему не попытались помочь своим товарищам?
– Товарищ Ткаченко, как командир группы, сказал, что им уже ничем не поможешь, самим надо отходить. Потом, за селом, предупредил: за такие дела по головке не погладят, лучше сразу застрелиться. Велел говорить так, как мы сказали раньше… Это ж правда, Игорь Ильич, мы ведь хоть как на засаду…
– Чего ж не застрелился сразу, если так лучше? – резко прервал его Родимцев и, когда ответом было молчание, задал еще один вопрос: – Почему решил признаться?
Вот чего никто, никогда и никому объяснить не сможет. Дробот полностью отдавал себе в этом отчет. Что происходило все это время в душе Стрельцова, вряд ли понимал и он сам. Ясно только одно: сейчас оба подписали себе приговор, а безмолвными судьями были полсотни бойцов отряда, собравшихся на лесной поляне.
Не услышав ответа и теперь, Родимцев с подчеркнутой неспешностью вытащил из кобуры свой командирский ТТ. Зачем-то взглянув на пистолет, он взвел курок. Щелчок в полной тишине прозвучал подобно выстрелу, Стрельцов снова вздрогнул, но Игорь всем корпусом повернулся к Ткаченко.
– Мы все готовы тебя послушать.
– Нечего говорить, – пожал плечами тот, невольно распрямляя оба колена и принимая стойку «смирно».
– Тогда сдай оружие.
Ткаченко двинул плечом. Ремень скользнул вниз, автомат упал на вялую апрельскую лесную траву.
– Трибунала у нас нет, Ткаченко. Заседать никто не будет. Даже если нужно: ради таких, как ты, не стоит тратить драгоценное время. Приговора тоже не будет, – командир развернулся лицом к отряду. – Кто-нибудь против? Начальник штаба?
Фомин промолчал. Со своего места Дробот мог прочитать на его лице целую партитуру из сомнений и возражений, однако ситуация требовала промолчать и согласиться с решением командира.
– Повторяю вопрос – кто хочет высказать свое мнение? Если я ошибаюсь, пусть Тка… этого подонка судит другой суд, к которому ни у кого из вас не будет вопросов. Молчите? – Родимцев снова повернулся к Ткаченко. – Значит, лучше застрелиться, говоришь… Почему не застрелился? Какого черта приперся в отряд? Как собирался вести себя в бою? А бой ведь скоро, все это знают. Отвечать!
– Бес попутал, товарищ командир, – буркнул Ткаченко.
– Бес, значит?
Выстрел грянул неожиданно.
Роману показалось, что руку командир опустил в последний момент, пуля ушла под ноги приговоренному, тот неуклюже, по козлиному подпрыгнул, отскочил подальше. Вторая пуля прошла над его головой, и теперь Родимцев стрелял сознательно, выпустив поверх фуражки Ткаченко еще две пули подряд. Теперь колени старшины подкосились, он рухнул, тут же стал на четвереньки. Очередная пуля легла возле правой руки, Ткаченко отдернул ее, потерял равновесие и теперь распластался на земле, уже не сдерживая отчаянного:
– НЕ СТРЕЛЯЙТЕ! НЕ СТРЕЛЯЙТЕ! БЕС ПОПУТАЛ, НЕ ХОЧУ, НЕ ХОЧУ!
Отделившись от остальных, к Родимцеву подошел Фомин, опустил руку ему на плечо. Невзирая, что на них сейчас смотрит весь личный состав, более того – даже сознательно учитывая это, начштаба проговорил, стараясь, чтобы его услышали все:
– Ильич, хватит. Он уже получил свое, я так вижу. Когда война кончится – не знаю. Если доживет Ткаченко до ее конца – тогда и ответит.
– А не доживет?
– Смоет кровью. Под арест до особого распоряжения, на хлеб и воду. Разжаловать нашей властью, – и, не дождавшись ответа от командира, теперь уже Фомин обратился к партизанам: – Раз на то пошло, есть кто против? Или кто-то хочет лично его расстрелять, прямо тут? Мы возражать не будем, запретить не имеем права, учитывая… Все это учитывая, в общем. Так как?
