Между жизнью и смертью - Наби Даули

- Тюрьма в тюрьме, - замечает, глядя на них, один из нас.

В бараке не хочется оставаться ни на минуту. Холод пробирает до костей.

Мы с Володей вышли и отправились по лагерю. Он был огромен. Еще немало бараков пустовало в ожидании обитателей. Из русских мы были здесь первыми.

Перегородки из колючей проволоки разделяли лагерь на несколько зон. В одной из них содержались польские военнопленные, в другой - французские.

Наша зона оказалась рядом с французской. Мы подошли к перегородке. Сюда уже успело сойтись немало наших. Разделенные колючей проволокой, мы стоим с французами лицом к лицу и смотрим друг другу в глаза.

Французы что-то кричат, завязывая разговор. Мы не знаем французского так же, как они русского. Но нам нетрудно понять друг друга.

- Москау! - кричат французы.

- Париж! - кричим мы.

И эти два названия говорят нашим сердцам очень многое.

От толпы французов отделяется молодой парень со смуглым лицом, он подходит к колючей перегородке и поднимает над плечом правый кулак. Это приветствие немецких коммунистов. Мы знали это еще на родине.

По нашу сторону разом взлетают в воздух десятки рук, стиснутых в кулак, и раздается возглас:

- Рот фронт!

- Рот фронт! - откликаются голоса с той стороны.

Так произошло наше первое знакомство с сынами Франции. Оно было радостным, - так радует солнце, показавшееся вдруг из-за черных туч. На чужбине мы увидели друзей и услышали от них первые слова братского привета.

Этот день никогда не изгладится из моей памяти. До сих пор я вижу перед собой смуглого молодого французского солдата. Он будто и сейчас стоит с поднятым кулаком и твердым голосом произносит:

- Рот фронт!

Так дружеским приветствием начался наш первый день на чужбине. Неожиданная встреча была горяча, точно сошлись давние друзья.

НАДПИСЬ НА СТЕНЕ

Было еще темно.

Едва забрезжил за решетками рассвет, как раздалась команда подниматься. Впрочем, мы уже давно не спали. Вошли немцы, освещая барак карманными фонариками. Они поспешно облазили все койки и, тыча палками, "поторапливали" тех, кто не успел встать. Нас выстроили, пересчитали и, отобрав по два человека из каждого блока, увели с собой.

Немного спустя наши товарищи вернулись с баками горячей воды.

- Подходите с посудой, получайте чай! - объявил один из них.

В бараке тотчас все зашумело. Загремели котелки, кружки. Прошло уже много недель, как мы не только не ели горячей пищи, но не видели даже капли кипятка. И теперь каждый торопился получить горяченького.

Мы с Володей тоже поспешили в очередь. Из жестяного бака нам досталось по пол-литра воды. Она уже остывала. От нее припахивало какой-то травой. Едва улавливался сахариновый привкус.

- Не то с медом этот чай, не то с солью, не поймешь, - сказал Володя, отпив немного из котелка, и мечтательно добавил: - Эх, сейчас бы глоточек нашего чаю...

- Ты уже с этих лет в чаях разбираешься? - спросил я его.

- Еще бы! Наложишь сахару - знаешь, как вкусно! - ответил Володя.

Он еще по-детски интересовался не столько чаем, сколько сахаром.

Чай мы выпили сразу, хотя он был и невкусен.

- Ну, друзья, кишки промыли, - заговорил довольно старый на вид солдат. - Наш доктор тоже говаривал: перед едой, говорит, рекомендуется пить чай. Аппетит, дескать, возбуждает. А может, фрицы думают угостить нас чем-нибудь. Как-никак, из далекой же страны приехали...

- Угостят... Только смотря чем, - заметил кто-то.

Разговор этот затянулся бы надолго, но в барак опять заявились немцы. Среди них выделялся тонкий и длинный - чуть не с удилище - офицер. На веснушчатом лице его выделялись рыжие брови, а маленькие, зеленые, в белых ресницах глаза блестели, точно стеклянные пуговки. Это был комендант лагеря.

Зычно выкрикивая слова, он чему-то наставлял солдат. Те, вытянувшись в струнку, выслушали своего начальника и, щелкнув каблуками, откозыряли:

- Яволь, яволь!*

_______________

* "Так точно!"

Нас всех выгнали во двор и построили. Комендант обошел ряды, вглядываясь каждому в лицо. Время от времени он подолгу задерживался, впиваясь своими зелеными глазами в какого-нибудь пленного, и вдруг принимался неведомо за что хлестать стоящего перчаткой по лицу, крича:

- Дисциплин! Дисциплин!

Потом он смеялся, щеря зубы.

Обойдя всех, он вызвал переводчика и что-то сказал ему.

Переводчиком был старый немец. Через каждое слово он запинался и подолгу шевелил губами, не произнося ни звука.

Из его речи мы кое-как поняли следующее:

Подъем в лагере проводится в пять утра. Никому не разрешается ходить по территории лагеря после восьми вечера. Вступать в пререкания с немецкими солдатами запрещается. Пленный должен выполнять все, что прикажет немецкий солдат. За первое ослушание он наказывается десятью ударами плеткой. За второе - присуждается к десяти годам тюрьмы. По любому бараку, в котором ночью будет замечен свет, часовые открывают пулеметный огонь без предупреждения...

Так нас познакомили с внутрилагерным режимом в утренние и вечерние часы. Но что же нам предстоит делать в течение дня? Об этом мы узнали позже.

Закончив свою речь, переводчик достал из кармана платок и вытер пот. Видно, трудненько ему было говорить по-русски.

Комендант распорядился еще о чем-то, и солдаты начали выводить нас по одному из строя и обыскивать. У некоторых пленных еще оставались на пилотках звездочки. С этих звездочек немцы и начали обыск: снимали их и аккуратненько прятали в карманы. Может быть, они собирались потом хвастаться: "Вот как мы храбро воевали, - смотрите, сколько звездочек посрывали с русских..."

Обыск закончился. Нас разогнали обратно по баракам. Переводчика на этот раз не понадобилось. Только палки взлетали над нами да плетки. Комендант, подбоченясь, наблюдал за этой процедурой.

Пошел дождь. Крупные капли забарабанили по жестяной крыше барака. Угрюмый вид серых гор за окном нагонял тоску.

Мы даже не знали, в какой части Германии находимся. Для нас земля осталась где-то далеко внизу, и мы словно жили теперь на неведомой безымянной планете.

Мы с Володей заняли места на верхних койках.

Володя, улегшийся лицом к стене, вдруг встрепенулся, видимо, заметив что-то. Придвинувшись к стене, он начал пристально вглядываться в нее.

- Смотри-ка, Николай, - позвал он меня, показывая на стену.

Сквозь побелку едва проступали давно начертанные буквы. Володя осторожно стер со стены побелку, и перед нашими глазами появилась русская надпись. Некоторые буквы уже почти стерлись от времени. Володя выправил их ногтем, и мы прочли:

"Тутъ находился и страдалъ съ 1914-го по 1918-й годъ Кирилловъ Иванъ изъ Тамбова".