Между жизнью и смертью - Наби Даули

- Карантин кончился! - воскликнул кто-то. Радости от этого, разумеется, было мало. Но на наших глазах раскрывались ворота, забитые наглухо три месяца назад, и это вселяло какую-то надежду, словно в эти ворота к нам должна была войти сама жизнь.

Ночью среди пленных долго тянулись взволнованные разговоры. Прежде всего нас интересовали события на фронте. Кто-то уже прослышал каким-то чудом о разгроме немцев под Москвой. Ничто, пожалуй, не могло обрадовать нас сильнее, чем эта новость. Бодрящим теплом согрело сердца. Казалось, уже завтра, с зарей, нагрянут сюда наши товарищи, чтобы снять нас с этого острова смерти.

Владимир лег и прильнул ко мне. Мы спали на одной шинели, накрываясь второю. Ее вполне хватало на оба наших высохших тела.

Владимир быстро уснул. А мне все не давали покоя думы. Перед глазами сверкала частая звонкая капель. Знать бы, о чем поют эти капли! Да нет, они, кажется, не поют... Не плачут ли они?

Наутро нас подняли крики:

- Ауфштейн! Ауфштейн!*

_______________

* "Подымайся!"

Три месяца не слышали мы чужой команды. А сегодня она снова больно ударила по сердцу. Карантин кончился, а мукам не видно конца.

Часть вторая

ПРОЩАЙ, РОДИНА!

Как повезли меня, детину,

В Германию, на чужбину.

Там поросла земля травой...

А ворочусь ли я домой?

(Татарская народная песня)

Эту песню я слышал еще мальчишкой. И кто бы ни пел ее, мне каждый раз представлялась фигура солдата, сидящего, свесив ноги, в дверях "телячьего" вагона и едущего в чужедальнюю страну. Не знаю почему, но солдат этот представлялся мне пожилым. Я точно видел его морщинистое, обросшее лицо и печальные глаза.

И вот сегодня таким солдатом оказался я сам: сижу в вагоне и еду в Германию. Или, лучше сказать, не я еду, а меня увозят.

Там поросла земля травой...

А ворочусь ли я домой?

Да, ворочусь ли я домой? Что ожидает нас впереди? Враг везет нас в свою страну, в рабство. И мне снова и снова вспоминаются предсмертные слова Гриши: "Какое это столетие?"

Поезд мчится. Вагоны покачивает. Сквозь щели мы в последний раз смотрим на родную землю. Темные ели вдоль дороги склоняют нам головы.

Они как бы шепчут, провожая нас:

- Прощайте, сынки дорогие!

В каждом вагоне нас по пятьдесят человек. Темно, окна заколочены досками. Двери заперты. Едешь словно в каком-то огромном четырехугольном коробе. Его так и хочется назвать гробом. Ведь у изголовья каждого пленного едет и смерть его. Она нигде ни на шаг не отстает от нас.

На каждой остановке из вагонов выносят по два, по три трупа. С нашего вагона тоже сняли троих. Один из них еще дышал, в вагоне он лежал без движения и изредка стонал. Немецкий солдат остановился над ним, посмотрел и махнул рукой.

- Капут, - сказал он небрежно и с грохотом задвинул дверь нашей "телячки".

Состав тронулся дальше. Тяжелое молчание охватило вагон.

Мы с Владимиром лежим рядом. Потеряв в лагере своих друзей, мы оба чувствуем себя сиротами - это сближает нас еще больше.

Чем дальше мчит нас поезд, тем дальше остается отчизна. Сердце готово выскочить из груди и остаться на родной земле... Родина! Там у каждого из нас родная мать, там любимая. Там наше детство, там все наше прошлое и будущее. И все это, все остается!

После двух дней пути мы прибыли в Вильнюс. Нас высадили из вагонов, построили, пересчитали и, рассовав по машинам, повезли в город.

Машины подъехали к огромному каменному зданию. Нам уже с первого взгляда стало понятно, что оно собою представляет. Это была четырехэтажная тюрьма со множеством крохотных оконцев. Она стояла над самой рекой. Вода омывала ее каменное основание, и от сырости по утрам в камерах поднимался густой туман. Потом вода каплями сбегала со стен, и под ногами хлюпало. В промозглом воздухе камер нас колотила дрожь даже в теплые погожие дни. Лишь в полдень немного теплело. А к вечеру снова все заволакивало туманом, и невозможно было разглядеть друг друга.

По утрам немцы заглядывали в камеры, пересчитывали нас и больше не показывались.

Никто не знал, что фашисты собираются с нами делать. Неопределенность угнетала. Связи с внешним миром не было, и очень многие события проходили мимо нас. Но мы догадывались, что гитлеровцы отправляют нас в свои тылы неспроста. Видимо, им уже наступают на пятки.

В Борисове нам редко доводилось слышать гул наших самолетов. Сейчас мы оказались куда дальше от фронта, а советские бомбы рвались в Вильнюсе каждую ночь. Было ясно, фронт подвигается сюда, немцы откатываются на запад. Так мы учились понимать значение любого звука, любого, даже небольшого происшествия...

В вильнюсской тюрьме мы пробыли ровно месяц. Здесь нас заново взяли на учет. Заполнили на пленных новые карточки и нацепили на каждого по жестяному номерку.

Володя долго со всех сторон разглядывал эту серого цвета жестянку. Потом попытался согнуть ее. Жесть не поддалась обессилевшим пальцам.

- У нас такие бирки на скотину вешали, - громко сказал один из пленных и принялся подкидывать жестянку, ловя ее то одной, то другой рукой, точно она жгла ему ладони и он хотел ее быстрей остудить.

Владимир сердито насупил брови:

- Кончено теперь с именами, как мать родная нас называла; начнут считать по этим вот номеркам.

Мне тоже было не по себе, но хотелось успокоить растревоженную душу юноши.

- Ничего, Володя, ничего... Если мы не сможем вернуться на родину, то, может быть, эти жестянки расскажут людям про нас. По ним каждый поймет нашу участь и никогда не назовет нас изменниками. Эти бирки станут свидетельством нашей честности.

Мои слова подействовали. Володя взглянул на меня большими глазами.

- Давайте будем друзьями, - вдруг предложил он.

- Так ведь мы уже друзья.

- Нет, не просто так, а сначала пожмем друг другу руки...

Я невольно рассмеялся.

- Володя, ведь ты уже взрослый человек и сам понимаешь, что судьба уже соединила наши руки.

Володя вспыхнул, как дитя, и опустил ресницы.

- Ну, ну, - сказал я. - Не сердись... - и протянул ему руку. Володя сжал ее и припал к моей груди. Я почувствовал в нем родного братишку. "Какой впечатлительный парень! Нелегкой будет здесь его судьба..." подумалось мне.

Спустя несколько дней нас опять рассадили по вагонам. Выдали на дорогу по копченой рыбе и по двести граммов хлеба.

Это была последняя остановка на родной земле.

Поезд рванул и умчал нас в Германию.

ЧУЖАЯ СТРАНА

Мы проехали пять суток, и наконец поезд остановился, точно уперся с разбегу в самый край земли. За эти пять дней и пять ночей нас увезли так далеко, что, казалось, на новом месте и солнце должно светить по-иному, и сама земля, и деревья на ней должны быть не такими, как у нас.