Post Scriptum - Марианна Альбертовна Рябман

их семейного торжества. Как они усадили его за стол, как жена Ипатия Матвеевича, уже после села за рояль и стала наигрывать вальсы, а самый старший из четырех их сыновей, умело, и не по годам своим талантливо, вторил ей на скрипке.

«Неужели больше никогда уж этого не будет… Ничего этого. Вот что страшно…» – подумал Смыковский и закрыл глаза.

Еще вспомнилось ему, как однажды этой весной, когда было холодно, и ничто не напоминало о наступившем апреле, прогуливались они с Телиховым по набережной, глядели на редкие речные волны, на беспокойных птиц, и внезапно, совсем вдруг, случился меж ними необыденный разговор. Впрочем поводом к нему, послужило появление странного человека. Он шел им навстречу, одетый в совсем легкую одежду, сутулился, ежился от холода, по всему было видно, что он нищенствует, поравнявшись с Телиховым, незнакомец схватил его за рукав и потянул к себе.

– Осторожно, осторожно! – повторял он, продолжая тянуть за рукав, – видишь какой костер развели, обожжешься!

Ипатий Матвеевич аккуратно вытащил свой рукав из рук странного человека и поискав в своем кармане, отдал ему мелкую монету, со словами:

– Иди с миром.

Незнакомец посмотрел на него глазами, наполненными ужасом и отпрянул в сторону, отбросив от себя монету.

– А ведь ты не спрятался от огня! – запричитал он, чуть ли не со слезами, – говорил я тебе, осторожнее будь, а теперь уж пламя по тебе бежит, вон его языки тебе спину лижут!

Ипатий Матвеевич поглядел на того человека с жалостью.

– Да ступай же, ступай, – произнес он терпеливо.

Однако тот все не замолкал:

– Ай, беда! – кричал он, – Господин горит! Горит!

С теми словами, он и исчез, убегая по широкому мосту.

– Безумен, – тяжело вздохнув, сказал Ипатий Матвеевич, – я немало вижу таких несчастных в городе теперь. Впрочем… Может быть это мы, ещё ясно мыслящие, по настоящему несчастны, а они напротив, во всякий день в радости.

Смыковский усомнился тогда:

– Помилуйте, да как же можно, чтобы лишенные разума, именно тем счастливы были?

– Может и счастливы, – задумчиво добавил Телихов, – жаль они сами о том сказать не умеют. Приходилось ли вам бывать в психиатрических лечебницах? – спросил он.

– Нет никогда.

– А мне, напротив, доводилось. Дед мой, служил при одной из таких вот лечебниц, ночным сторожем, и я, мальчишкой ещё, частенько вместе с ним там заночевывал.

– Неужто не страшно вам было?

– Бывало и страшно, но это всё по началу. А после обвыкся немного и стал я наблюдать за больными, они ведь почти все, не спят по ночам.

– Отчего же они не спят?

– Объяснения этому я никакого не слыхал, мне думается, что степень напряжения их нервов, так велика и постоянна, что сон попросту не способен к ним явиться. И вот заметил я тогда, что каждый из них, во всякое время чему-нибудь радуется. Один с кровати упадет и смеется ещё долго, уже на полу размахивая руками, ему чудится будто он птица. Прочий молится без прекращения и этой молитвой счастлив, полагая видно, что божье всепрощение на него снизошло и грехов более на нем нет. Была ещё одна женщина, она держала в руках свернутый туго матрац, укачивала его, пела ему тихие песни, словно это был истинный младенец и притом она казалась счастливой, я уж после узнал, что ребенок ее умер, едва родившись и оттого, разум безутешной женщины помутился. С тех пор я думаю, что страдания – это во все времена удел одного только мыслящего человека, и стало быть счастье, напротив, между безумцами разделено. Да вот хотя бы и та женщина, не лишившись она способности размышлять, так ведь до конца жизни стала бы оплакивать своё дитя, а в безумии, она смогла увериться, что ребенок жив, что он на руках её, и ровно ничего с ним не случилось. И ведь что странно, всякий человек, что угодно может над собой сотворить, все в его власти, любую часть тела покалечить или и вовсе руки на себя наложить, а вот сумасшедшим сам, по своей воле сделаться, не может никак, нет у него на то сил, такое разве что у Бога выпросить можно, на жалость его рассчитывая. И тогда, одно только проявление высшей милости, одно скорое мгновение и вот уже разум из человека изгнан, а взамен, за все его муки, дано ему благоденствие. И всем вокруг представляется он горемычным, а он то счастлив и наверное это знает, да только хранит свою тайну.

Образ Ипатия Матвеевича, его слова рассеялись, и унеслись в безвозвратную даль, когда Смыковский, сквозь мысли свои, услышал женский голос, зовущий его.

– Господин посетитель, Антон Андреевич, – повторяла одна из сестер милосердия.

Опять увидев ее перед собой, и отходя от воспоминаний, Смыковский провел ладонью по лицу.

– Простите, – произнес он, – я стал теперь невнимателен, и сосредотачиваюсь с великим трудом. За беспокойство, однако же, благодарю вас, мне лучше уже гораздо, и я, с вашего позволения, отправлюсь домой.

– Но сумеете ли вы до дома добраться? Кажется, слабость ещё не оставила вас…

– Да, да. Смогу. Возьму извозчика и скоро доберусь.

Антон Андреевич покинул палату, в которую после падения, перенесли его. Ему хотелось бежать из больницы, но ее стены, словно нарочно, прятали от него выход.

Наконец, выбравшись га улицу, и закрыв за собой тяжелую дверь, он увидел на неровном, каменном крыльце, худощавого мальчика. Разглядев веснушчатое лицо, Антон Андреевич сразу признал в нем Петю, старшего сына Телихова.

– Петя!? Ты зачем здесь, голубчик? – растерянно спросил он, не зная, что делать дальше.

– Антон Андреевич! – обрадовался мальчик, – Я узнал вас! Хоть вы теперь уже не так часто у нас бываете, а всё же мы с братьями, часто вспоминаем вас.

– Пойдем, пойдем отсюда Петя, не нужно тебе быть здесь.

– Что вы Антон Андреевич, мне быть здесь обязательно надо, – постарался объяснить мальчик, – верно вы ещё и не знаете, так я скажу вам, мой батюшка сюда помещен. И хоть я думаю, что ему уже лучше, а всё же дожидаюсь доктора, чтобы наверное спросить.

– Откуда же ты узнал про батюшку?

– Как же не знать, к нам ведь поутру человек прибыл из участка, попросил матушку отправить нас в другую комнату, а сам сказал ей что-то. Двери были заперты, но я случаем услыхал несколько слов об этой больнице. Человек вскорости ушел, а матушка ничего не рассказывала, потом вдруг сделалось ей нехорошо, видно сильный испуг она приняла, побежали мы с братом за лекарем. Тот пришел и велел ей без движения лежать, а я наказал строго братьям