Собиратель автографов - Зэди Смит

На уровне глаз устроившегося в кресле Алекса, на небольшой полочке, стояла сногсшибательная фотография Эстер. Сестра Адама сидела на краешке кухонной раковины. Снимок был сделан на следующий день после похорон ее дедушки, три года назад. Алекс взял фотографию в руки. Глаза Эстер были печальны, но на губах поигрывала улыбка — дразняще сексуальная, судя по тому, что уже через несколько минут, после того как изображение выползло из поляроида, Алекс в нее вошел. И сейчас он помнил, как запустил руку ей под блузку, начал мять левую грудь и нащупал коробочку кардиостимулятора. Они занимались сексом стоя, в проеме кухонной двери, прямо во время шивы[38]. Но не подумайте ничего такого: Айзек Якобс был для Эстер самым близким человеком. Она просто поселилась рядом с ним в больнице в его последние месяцы и читала ему Тору, пока они вместе не засыпали. Тянулась над его кроватью к простенькому настенному шкафчику, чтобы дать ему увидеть, понюхать или прочитать то, что он хотел. Но секс — противоположность смерти, поэтому Эстер и потребовала своего, прижав Алекса к стене. Секс — ответ на смерть. И они ответили.

Адам выглянул из-за двери:

— Фруктовый или обычный?

— Обычный.

— Молока добавить? Сахару?

— Того и другого, побольше.

— Толстым станешь.

Алекс задрал рубаху и похлопал себя по животику:

— Уже стал.

— Пупка не видно будет.

— Всенепременно, дай срок. Только еще немножко веса наберу.

Адам хохотнул и скрылся за дверью, Алекс же посмотрел в ту сторону, где его друг должен был теперь находиться. Его переполняла любовь. Даже что-то вроде благоговения. Погодите-ка, ну как же так получается? Как симпатичный, жизнерадостный, стройный, с ясным умом мальчик превращается в смуглого пухлого наркомана-еврея и к тому же немного с прибабахом? Почему он каждый год сменял одну маску на другую — столь же ему неподходящую? Безмятежное счастье… грандж…[39] уличная жизнь… разные национальные причуды (негритянский английский, репатриация, растафарианство[40])… англофилия… американизация… африканцы… во весь рост… плечом к плечу… побрились… мешковатые джинсы… в обтяжку… белые девушки… темнокожие девушки… еврейки… гойки… консерватизм… Консервативная партия… социализм… анархизм… вечеринки… наркота… — как он через все это прошел? Как он стал таким счастливым?

Адам, конечно, сказал бы: «Благодаря Господу». Но Алекс не стал бы произносить Его имя, а если бы его попросили написать, начертал бы ЯХВЕ или, будь у него подходящая ручка,

Да, Адам сказал бы: «Господь». С другой стороны, Алекс скорее произнес бы: «Травка». Алекс склонялся к ответу: «Марихуана». Может, на самом деле, и то и другое, примерно в соотношении шестьдесят к сорока.

Алекс сел на диван, вспомнил кое-что и открыл свою сумку. Достал согнутый пополам лист бумаги, заложенный между страниц книги, развернул его и выкрикнул в направлении кухни:

— На прошлой неделе, до того как началась вся эта бодяга, нашел одну хорошую вещь. Она здесь, в моей сумке. Список…

— Чего-чего?

— Темнокожих иудеев.

— Прям-таки?

— То есть их автографов, которые удалось достать. Может, что-то подойдет для завершения твоей коллекции?

— Может. Есть что-то стоящее?

— Слэш.

— Да… Нет… Знаю я его. Дешевка.

— Ладно… Подожди… Ленни Кравиц, Лиза Бони.

— Кто?

— Лиза Бони, его первая жена.

— Надо говорить «Бонни», приятель. На французский манер.

— Ладно-ладно. О’кей, слушай-ка… Вупи Голдберг? Пола Абдул?

— Не-е… Руку даю на отсечение — все они из «Страны Яхве»[41]. Или из «Хранителей заповедей»[42].

— Это еще что?

— Моя старая компания, Алек, моя старая компания. Она больше не моя.

Алекс погрузился в размышления. Потом сказал:

— И правда непохоже, что ты сейчас тусуешься в какой-то компании. А, Адамчик? То есть я хочу сказать, что ты занимаешься всем этим сам по себе.

— Типа того.

— Но ведь это иудаизм! А им нельзя заниматься самостоятельно. Разве не так? Это же не трусцой бегать… или, скажем, быть протестантом?

— Как раз вроде этого, — возразил Адам, и Алекс пожалел о своем вопросе. — В ха-Шем, Алекс, есть два аспекта. Ха-Шем для всех и ха-Шем в тебе самом. Первый как бы заключил соглашение со всеми иудеями, и им надлежит всем вместе идти к нему. Это дело общественное. И в этом, например, суть хасидизма. Но второй аспект — Эйн-Соф[43], Аин[44], непознаваемое бесконечное нечто — к нему может приблизиться только одинокий путник.

— Ладно. И это ты, да?

— И это я. Алекс?

Адам вернулся из кухни с двумя чашками чаю и коробкой печенья под мышкой. Выражение его лица стало совсем другим.

— Нам надо поговорить, — объявил он. — Серьезно.

Он сел рядом с Алексом, но немного подавшись вперед. Весь сосредоточился, словно Фатс Уоллер[45] за пианино перед мажорным аккордом. Алекс тоже подался вперед. Теперь они стали дуэтом пианистов перед инструментом.

— Говорил на днях с твоей маманей, — промолвил Адам необычно тихим голосом. Он пододвинул Алексу его чашку чаю. — Только не сердись — я всего лишь немного забеспокоился о тебе…

— Ничего-ничего, вполне логично, — ответил Алекс, думая прямо противоположным образом. — Ну и?.. Как она?

— О, у нее все хорошо. Она всегда, ты знаешь… сама не своя поболтать. Настоящая дзэн, всегда.

— М-м-м… Словно мы и не родственники. Было о чем поговорить?

— Ну-у… да, знаешь, поговорили о Дереке, у Шошаны блохи завелись — и скоро вроде котята будут, так что все там счастливы. Ну и дальше о том о сем поболтали…

Алекс начал догадываться, куда клонит Адам, и ему это не понравилось. Как истинный англичанин, он счел себя вправе скрестить руки на груди, улыбнуться и взглянуть на Адама так, словно он, Алекс, вне себя от радости.

— Да-да. — Он усмехнулся и откинул голову назад. — Ха-ха! Ей только дай повод поговорить — конца-краю не будет. Правда, надо мне ей позвонить — она ведь из тех людей, маман, кто никогда ни о чем не попросит. Кажется, пару дней назад с ней общались, а на самом деле и не вспомнить, когда ей звонил…

— Ал, — прервал его Адам вроде бы деликатно, но с некоей скрытой угрозой в голосе, — она напомнила мне, что за дата приближается. В следующий вторник.

— О-о. Знаю.

— Двадцать шестое.

— М-м-м.

Алекс взял два печенья и положил их друг на друга. Он закрыл глаза и стал слушать Адама. Тот говорил то же, что и каждый год в это время. Но отчего-то именно на этот раз Алекса охватила особенно гнетущая тоска. Если лучший друг религиозен, только и жди (а ничего с этим не поделать), что тебя будут пилить все сильнее и сильнее и наступит день, когда захочется плюнуть и убежать куда подальше. Рождество, еврейская Пасха, Рамадан. Нравятся вам они или нет, выбора нет. Адам начинал доставать Алекса каждый год перед двадцать шестым февраля. Обычно Алекс неделей раньше пробовал как-то психологически к этому подготовиться, но на сей раз немного расслабился и не успел перейти в оборону. Он съел еще три печенья, не говоря ни слова, и Адам, не дождавшись вразумительного ответа, наконец простонал и отвернулся.

— Но почему? — поинтересовался Алекс, водя пальцем по столу. — Я же всегда слушаю, что ты мне говоришь. Но ты ни разу толком не объяснил, почему я должен это сделать. Что в этом хорошего? Я же не претендую, чтобы меня считали глубоко религиозным человеком. То есть прихожу на седер[46], если на то пошло, но только ради матери. А ханжой быть не хочу. И не пойму почему…

— Таков обычай, — изрек Адам. — Думаю, обычаи ценны сами по себе.

— О’кей, но я так не думаю, — не отступался Алекс. — Может, поставим на этом точку?

— Это ты хочешь поставить точку.

— Я только… все это яйца выеденного не стоит. Адамчик, он умер пятнадцать лет назад. И даже не был евреем. Знаю, знаю — можешь ничего не говорить. Слышал сто раз. Пожалуйста, хоть сейчас. Давай на этом закончим.

Адам покачал головой и потянулся за пультом управления. Едва ли не минуту оба раздраженно наблюдали, как желтый мяч на экране телевизора медленно катится по полю к угловому флажку.

Наконец Адам встрепенулся:

— Послушай, ты же его сын и живешь на белом свете только благодаря ему. Неужели непонятно? Дети в неоплатном долгу перед родителями. Дарят им успокоение, воздают почести. А все, что от тебя требуется, — это пойти в синагогу и прочитать каддиш вместе с десятком твоих близких. Каждый год я это делаю и всякий раз понимаю всю ценность…