Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе - Александр Фурман

Во «втором отделении» было предложено задавать гостю вопросы. Общую пассивность публики с лихвой возмещали «ученики и последователи». Правда, в какой-то момент Фурмана тоже «задело». Вопрос, заданный серьезной очкастой девушкой, прозвучал очень наивно и напыщенно: что-то такое про пути служения Добру и другим высшим ценностям. В ответ Симон Львович с усталой убежденностью загудел о том, что, строя свои жизненные перспективы, нужно не мечтать о будущем, не воображать его себе «в сладких снах», а ставить перед собой на каждом этапе жизни очень конкретные, решаемые задачи. Например, еще учась в школе, можно серьезно и ответственно подойти к выбору своей будущей профессии, затем несколько лет посвятить тому, чтобы овладеть ее азами; дальше – попробовать стать хорошим специалистом, профессионалом, мастером своего дела. В конце концов, даже если ты просто честно работаешь на своем месте – в наше время и это дорогого стоит! Что же касается «служения», то нужно не заботиться о «людях» вообще и о «мире» вообще, а оказывать конкретную, практическую помощь своим близким: стареньким родителям, детям, друзьям – это и будет настоящим служением «высшим ценностям». И это очень нелегкий и непростой, но зато единственно честный путь. Между прочим, еще у Чехова была такая многократно осмеянная всеми «теория малых дел»…

Ну как же, как же, слышали – «теория малых дел»! Фурмана до такой степени возмутило это пошлое старческое дребезжанье, что он вскочил на ноги и начал осторожно расхаживать вдоль стены (благо, во время перерыва часть людей сбежала, и в комнате стало посвободнее). Вскоре общая беседа завершилась, и желающие стали подходить к Симону Львовичу с частными вопросами. Фурман, стараясь унять возбуждение, дождался своей очереди. Разве можно предлагать молодым людям, которые горят желанием отдать свою жизнь во имя высших ценностей, такой скучный, не вдохновляющий путь?! Горящих, ищущих людей сегодня и без того ужасно мало, все и так тонет в бюрократическом формализме и мещанской размеренности. Поэтому наоборот, молодежь нужно не только призывать, но и учить мечтать о будущем – иначе откуда же оно возьмется!.. Симон Львович стал объяснять, что «уважаемый Саша» не совсем правильно понял то, о чем он говорил, и потом снова забубнил про «честную работу на своем месте». «Нет, – разочарованно сказал Фурман, – получается, что вы просто хотите обрезать нам крылья!» (Это Боря так говорил, ругаясь с родителями: «Вы хотите обрезать мне крылья, чтобы я заживо сгнил в каком-нибудь крысином углу! Но я не собираюсь следовать вашим советам!..») Мариничева опешила от такой бесцеремонности, а Соловейчик лишь устало отвел глаза: «Ну что ж, значит, мы пока не можем понять друг друга. Это, кстати, довольно часто случается между людьми. Ничего страшного. И спасибо за откровенность…»

По дороге домой Фурман все продолжал свой героический спор с «позицией усталого человека». Да, они просто хотят обрезать нам крылья, эти жалкие неудачники! Сделать нас такими же, как они сами. Но мы им всем еще покажем!..

По средам клуб собирался в редакции «Комсомолки», которая занимала весь последний, шестой этаж мрачноватого темно-серого здания издательского комплекса «Правда». Судя по многочисленным табличкам при входе, здесь же располагались чуть ли не все самые известные газеты и журналы – от партийных до детских. Узкая улочка, которая вела к издательству от Ленинградского шоссе, тоже называлась улица Правды. Заканчивалась она тупиком, и это служило Дубровскому поводом для однообразных упражнений в «антисоветском» остроумии: мол, в кои-то веки большевики решили построить улицу Правды, и что же у них в результате получилось? Тупик.

У школьного отдела, в котором работали Мариничева и Наппу, было две маленьких комнатки, и над одной из дверей значилось «Алый парус» – так называлась регулярно выходившая и чрезвычайно популярная газетная страничка для подростков, печататься в которой мечтали многие члены клуба. Кстати, и сам клуб неофициально тоже называли «Алым парусом». Обычно в отделе сидели два-три человека, но в «клубные» дни там становилось тесно, и хозяева, странноватые люди с легендарными журналистскими фамилиями, недобро косясь на «юнкоров», позволяли себе отпускать весьма едкие шутки в адрес их руководителей. Те по-свойски огрызались и, если народу в самом деле было много, уводили всех в пустующий редакционный конференц-зал. Но поскольку им пока не удавалось преодолеть сопротивление начальства и узаконить существование подросткового клуба при газете, эти заседания проходили с постоянной нервной оглядкой.

На всех клубных встречах Наппу, как говорила Мариничева, «фонтанировал» бесчисленными предложениями по организации «разумной и полезной» коллективной деятельности. Помимо устных выступлений, он каждый раз пускал по рукам пачки листочков со своими проектами, воззваниями, жалобами, выдуманными диалогами и ехидными стишками, часто подписанными какими-то фантастическими или сатирическими псевдонимами, вроде Дикси, Перлюстратор, Дежурный по маю и т. п. Весь этот поток, по-видимому, был призван стимулировать творческую и интеллектуальную жизнь клуба. «Коммунизм есть производство развитых форм общения», – цитировал Наппу апокрифического «раннего» Маркса, утверждая, что все проблемы человечества в конечном счете упираются в невоспитанность и необразованность. По его замыслу, клуб должен был послужить стартовой площадкой для создания некой идеальной общины творческих людей, которая бы целенаправленно «аккумулировала все духовные сокровища человечества» и выработала проект гуманистической Школы будущего. Фурману эта цель была внутренне близка, но в обычной жизни напповские бумажки лишь бегло просматривались участниками заседаний и затем без всякого отклика возвращались к хозяину, оседая затем в его личном архиве. Большинство читателей с взрослой снисходительностью расценивали эту часть творчества Виталия Генриховича лишь как одно из проявлений его безобидного личного чудачества.

Из сочувствия к его тщетным призывам сделать клуб центром всеобщего обмена идеями, «в том числе и самыми безумными», Фурман согласился выступить на одном из редакционных заседаний с докладом. За основу он взял Борино письмо с изложением «структуры личности». На примере этого текста он хотел продемонстрировать мировоззренческий выбор, сделанный двумя предыдущими поколениями, – а именно «мещанство отцов» и «бесплодный идеализм старших братьев» – и спровоцировать дискуссию по поводу собственного выбора, который «нам» еще только предстоит сделать. Однако, судя по растерянному виду и мутной реакции слушателей, большинство из них сломались уже на изложении трехчленной схемы «субэго – эго – суперэго». Никто так и не понял, к чему Фурман развел всю эту «фрейдистскую бодягу», зато за ним закрепилась сомнительная слава «дикого интеллектуала».

Важной частью деятельности клуба считалось хождение в гости к «интересным людям» – известным и полуподпольным поэтам, педагогам и разного рода чудакам, которых «коллекционировал» сверхобщительный Наппу.

Несколько раз все ездили за город в гости к семейным педагогам Никитиным. У них было десять детей, которые с младенчества воспитывались каким-то особым образом: играли в основном в изобретенные их родителями «развивающие» кубики и конструкторы, круглый год бегали по участку босиком в одних трусах (большинство из них были сопливыми и кашляли, но на это просто никто не обращал внимания), строили себе «гнезда-комнатки» на деревьях и сидели в них целыми днями, для собственного удовольствия решая математические задачи из вузовского учебника. Старшие ребята даже в школу не ходили, а только сдавали там экзамены экстерном, причем сплошь на отлично. В гости к Никитиным приезжала куча самого разного народа со всей страны, и их русоволосые голубоглазые дети, которых и без того было многовато для такого небольшого дачного дома, вероятно, страдали от невозможности уединиться (может, поэтому и лезли на деревья).

Перед одной из поездок к Никитиным общий сбор поначалу был назначен в редакции, однако в последний момент выяснилось, что Мариничева с Наппу должны срочно закончить какие-то дела, и встречу отложили на несколько часов, перенеся ее на вокзал. Кому-то успели дозвониться, но многие были уже в дороге и узнали об изменениях, только приехав в редакцию. Некоторое время они бессмысленно торчали там, раздражая работающих своей праздностью, а потом по предложению одной из девочек, Тани Черновой, отправились «пересидеть» к ней домой – благо, жила она неподалеку, на углу улицы Горького, прямо напротив Белорусского вокзала. Никого из ее родственников не было дома, и, пока все с вежливым интересом осматривали интеллигентную, богато обставленную квартиру, Дубровский с кем-то из ребят быстренько сбегали на вокзал за пивом. Появившиеся на столе бутылки неприятно поразили Фурмана. Он успокаивал себя тем, что пиво – это все же не портвейн и не водка, но вскоре парни сделали еще одну ходку, и нехорошее веселье стало набирать обороты. Между прочим выяснилось, что и к предстоящей поездке все относятся просто как к удачно подвернувшейся возможности устроить «небольшой пикничок на природе». Фурмана такое потребительское отношение к Никитиным чрезвычайно возмутило. Возбужденно пометавшись по комнатам, он решил изложить свою точку зрения художнице Соне, которая, как и он, отказалась от пива. Они хотят устроить пикник? Нет проблемы. А Никитины-то тут причем? Почему нельзя поехать в любое другое место, куда-нибудь в лес, и напиться там с тем же успехом? Ах, там могут быть хулиганы… Но ведь самим Никитиным, наверное, не понравилось бы, если бы у них на участке стала гулять какая-то посторонняя подвыпившая компания… Они считают нас своими друзьями? И поэтому нам все можно?.. В ответ Соня морщилась и огорченно советовала Фурману не делать из мухи слона.