Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе - Александр Фурман

Несмотря на все эти неудачи в общении и пережитое разочарование, Фурман все же должен был признаться самому себе, что теперь в его жизни, наряду с идеей написать роман, появился еще один источник возможного «спасительного будущего». Во всяком случае, он впервые оказался среди людей, многие из которых были так или иначе тоже причастны к «литературным занятиям». Конечно, в основном они были сориентированы на пошловатую газетную журналистику, но «писательские» амбиции имелись и у Минаева, и у Дубровского, и еще у нескольких ребят, и это порождало среди «избранных» особое ревниво-уважительное внимание друг к другу: «Как дела, старик? Пишешь что-нибудь? Ну-ну…»

Придя домой после школьного выпускного вечера, который затянулся до шести утра, Фурман выложил на стол свой никчемный троечный аттестат о среднем образовании (поскольку он наотрез отказался участвовать в «унизительной» экзаменационной процедуре, маме пришлось взять в психдиспансере какую-то справку, по которой его официально освободили от выпускных экзаменов, выставив в аттестат годовые отметки), принял таблетку от головной боли, мучительно продремал сорок минут и, преодолевая тошноту и слабость, помчался на вокзал, чтобы вместе с клубом отправиться в очередные «гости» – на этот раз в город Тутаев Ярославской области, где находилась колония для несовершеннолетних преступниц с поэтичным названием Красный Бор. В этой колонии работала воспитателем бывшая однокурсница Мариничевой и Наппу. Для них эта поездка считалась шефской командировкой, а пятеро других членов клуба получили временный статус «внештатных сотрудников» газеты, что подтверждали соответствующие удостоверения на фирменных бланках «Комсомолки». Кроме Фурмана смогли поехать Минаев, его ровесница Лариса Артамонова – вальяжная красавица с тонким «бандитским» шрамиком на верхней губе и спадающей на один глаз челкой, художница Соня Друскина и бородатый студент-вечерник Митя Храповицкий с гитарой.

В поезде Фурман почти сразу вырубился, и разбудили его, только когда надо было уже очень быстро выскакивать из вагона и бежать на речную пристань к отходящей «Ракете».

Тутаев оказался маленьким дряхлым городком, расположенным на высоком холмистом берегу широченной, по-песенному могучей Волги. От причала к городу поднималась гигантская деревянная лестница.

По словам Наппу, до Красного Бора было километров десять полями, и он убедил всех отправиться туда пешком. Погода была отличная, местá вокруг сказочные, все веселились и резвились, но до мéста добрались только к семи часам вечера, изрядно поплутав и чуть не падая от усталости. Зона выглядела как положено: стена, колючая проволока, КПП…

Все мероприятия были запланированы на следующий день, поэтому гостей щедро накормили остатками обычного «пионерлагерного» ужина и повели показывать место для ночлега. Девушек устроили в корпусе для сотрудников, а юношам была предоставлена совершенно пустая двухместная брезентовая палатка.

После «отбоя» все набились в палатку на общее совещание (находиться на свежем воздухе было невозможно из-за комаров). Воспитательница Оля стала рассказывать о девочках-колонистках, которые были собраны здесь со всей страны, об их страшных искореженных судьбах и нынешних проблемах (драки, побеги, наркотики, запутанные половые отношения, нападения на персонал), и до москвичей только теперь начало доходить, куда они попали. Фурман, особо впечатленный одним из эпизодов, отважился спросить: «Так значит, они при случае могут и нас тоже того… покусать?» Когда все отсмеялись, Оля спокойно ответила, что в принципе могут, хотя она не хочет никого пугать и, скорее всего, ничего такого не случится. Напоследок все немного попели под Митину гитару. Оля сказала, что она очень благодарна им за то, что они все-таки собрались и приехали, и поинтересовалась, давно ли они вместе. Узнав, что всего несколько месяцев, она сказала, что все равно завидует тому, какая у них дружная и теплая компания. «Внештатники» при этом удивленно переглянулись. Заснуть в палатке после Олиных историй было трудно, не говоря уже о холоде, тесноте и долгом хихиканье…

После завтрака вся колония собралась в клубе. Дорогих гостей усадили на сцене в президиуме. Смотреть в зал было страшно. К счастью, Наппу взял на себя роль ведущего и, предложив присылать на сцену записочки с вопросами, пустился в свои обычные бесконечные россказни. Зал тихонько шевелился, шептался и дышал, а на краю сцены росла кучка бумажек. Предоставив слово корреспонденту газеты «Комсомольская правда» Ольге Мариничевой, которая с напором заговорила о каких-то скучных редакционных проектах, Наппу собрал записки, быстро просмотрел их, бóльшую часть оставил себе, а несколько безжалостно сунул в руки остальным «членам президиума». Трясущемуся Фурману достался сдвоенный вопрос: «Должна ли девушка быть гордой? И чем отличается гордость от себялюбия?». Ответы казались очевидными. На всякий случай он заглянул в записки соседей, понял, что ему еще повезло, и успокоился.

Наппу с завидной легкостью разделался с половиной доставшихся ему идиотических вопросов, вызвав веселое оживление в зале, и велел отвечать другим, по ходу дела затейливо представляя их аплодирующей публике. Когда настала очередь «Саши Фурмана, который собирается стать писателем и, по слухам, уже пишет какой-то толстый роман, но пока никому его не показывает», побледневший от стыда Фурман встал (так делали все), громко прочитал свою записку и сказал, что ответить на первый вопрос ему будет нетрудно. (Кстати, их всех заранее попросили выражаться попроще, учитывая специфику аудитории.) Конечно, девушка должна быть гордой – как, впрочем, и любой человек вообще, будь то женщина, юноша, старик и т. д. Но при этом гордость не должна слишком переполнять человека, переходя в гордыню или высокомерие, потому что так можно только испортить отношения с другими людьми. Ведь со слишком гордым человеком никто просто не захочет дружить…

Судя по задумчивой тишине, начало было удачным. Наппу ободряюще покивал ему с томно полузакрытыми глазами.

– Теперь второй вопрос: «Чем отличается гордость от себялюбия?». Ну, по-моему, гордость очень легко отличить от себеле… сибе-лу… – его язык вдруг запутался в этом слове, и он смог более или менее четко выговорить его только с третьей попытки. Уф!..

По залу легким ветерком прокатился смешок, и Наппу с места примирительно заметил:

– Это еще ничего. С каждым может случиться, когда выступаешь со сцены. Вот я однажды… – и он рассказал какую-то байку, давая Фурману собраться с силами.

– Ну как, ты уже готов продолжить?

Фурман согласно пожал плечами.

– Итак, сейчас Саша объяснит нам, как отличить гордость от себеля… Тьфу! Вот ведь привязалась, зараза… от себялюбия.

Вообще-то у Фурмана в голове была ясная схема ответа: гордость связана с честью, а себялюбие – с эгоизмом. Это ведь так понятно…

– Гордость отличается от…

– Только, ради бога, не начинай опять всё сначала! – встревожился Наппу.

– Ладно, не буду. Гордость – это…

В тяжело повисшей паузе он вдруг ощутил абсолютную, безнадежную тщету языка. Большое зеркало беззвучно рассыпалось, и посверкивающие осколки обессмысленных слов «гордость», «честь», «эгоизм» медленно плыли в прозрачной пустоте.

«Изм»… «изм»…

Все напряженно ждали. Никто даже не кашлянул. Это ведь важный вопрос…

Он понял, что больше не произнесет ни слова.

Молчание длилось так долго, что у него даже растерянность прошла. Просто он не знал, что ему делать дальше. Смотрел в отвердевшие глаза сидящих в зале и с дружелюбной беспомощностью улыбался им: действительно, какая нелепая ситуация…

– Так, – встрепенулся Наппу. – Кажется, у нас возникли какие-то непредвиденные проблемы… Фурман, ау! Ты меня слышишь?

Фурман покивал.

– Ты будешь еще что-нибудь говорить?

Он отрицательно помотал головой.

– Тогда какого черта ты там торчишь? Садись!

Едва Фурман с ватными ногами опустился на свое место, зал содрогнулся от хохота. Это был грандиозный успех. Все просто легли. Фурман тревожно подумал, не начнет ли сейчас охрана наводить порядок, но все обошлось. Когда все отсмеялись, он заметил, что встревоженные Соня и Лариса посматривают на него с заботливым состраданием. Это было очень приятно.

Но тут вылез утирающий слезы Борька: «Ну что, старичок, ты уже немножко п-п-пришел в себя? Ты извини, конечно, но это правда было ужасно смешно…»

По плану после общего собрания была работа по отрядам на свежем воздухе. На выходе из зала каждого из гостей окружила плотная шумная толпа девчонок, крепко подхватила под руки и куда-то потащила скорым шагом (всех в разные стороны). Фурман почти сразу потерял ориентацию, тем более что девчонки наперебой называли свои имена, интересовались, сколько ему лет, где и с кем он живет, курит ли, много ли у него денег, сами же смеялись не дожидаясь ответа, и при этом те, кто держался рядом с ним, непрерывно и свирепо отбивались от жадно напирающих «внешних», которым очень хотелось пощупать и даже легонько пощипать новую игрушку. Все это очень напоминало похищение Маугли бандерлогами. Но Каа-Наппу и Багире-Мариничевой наверняка было сейчас не до бедного лягушонка… Фурман заметил, что они двигаются под навесом густых высоких деревьев, а потом их вынесло на какую-то просеку, полого уходящую вниз по холму. Вокруг был лес. Фурман не мог понять, находятся они на территории колонии или уже «на воле». Никто из взрослых их не сопровождал, и его единственным спасением и опорой (причем в буквальном смысле) была мужиковатая девушка-староста, жестко пресекавшая не только попытки постороннего телесного контакта со своей добычей, но и всякие «неприличные», по ее оценке, вопросы. Вырвавшись на просеку, стая вскоре замедлила ход и слегка растянулась, явно наслаждаясь свободой и общением с природой. Хватка ослабла, и теперь Фурману следовало приступить к исполнению своего задания, которое он лихорадочно прокручивал у себя в голове, пока его несли. Ведь к несчастным и заблудшим несовершеннолетним преступницам клуб прибыл не просто так, а с важной просветительской миссией – рассказать им о возможности какой-то другой, «более светлой и человечной» жизни.