Сборник "Чистая фэнтези" - Генри Олди

– …ва-а-а-а!

В кипении страстей, в облаке ароматов, под вопли торговцев и сплетни отдыхающих, по бульвару шел молодой человек в камзоле цвета корицы, изяшный и задумчивый. Дамы всех возрастов, пригодных для легкого флирта или любви до гроба, провожали его взглядами, за которые иной ловелас пожертвовал бы фамильным состоянием.

Но объект дамского интереса шел дальше.

Молодому человеку было слегка за двадцать, и он полагал себя циником.

Циником в такие годы становятся, потерпев крах в романтическом увлечении, растратив казенные деньги или разочаровавшись в идеалах. Джеймс Ривердейл, виконт де Треццо – а именно так звали нашего молодого человека – приник к утешительным сосцам цинизма в связи с третьим вариантом.

Еще недавно у него имелись идеалы.

Дивные и возвышенные.

И вот они рухнули, столкнувшись с действительностью.

Едва оправившись от ран, в частности, от перелома челюсти – увы, чаще всего идеалы, рушась, дают идеалисту по зубам! – он порвал с былыми соратниками, о чем уведомил их в письменной форме, ждал вызова на дуэль, не дождался, сутки выбирал между веревкой и ядом, не выбрал, купил себе два камзола, черный с серебром и цвета корицы, с золочеными крючками, и наконец спросил совета у горячо любимого дедушки:

"Как быть дальше?"

Дед, Эрнест Ривердейл, граф ле Бреттэн, который принимал живейшее участие в судьбе любимого внука и немало поспособствовал обрушению идеалов, в совете не отказал. Курорт, сказал дед, запой и любовница. Любовниц лучше две: молоденькую для куражу и зрелую для престижа. Еще лучше три, но тогда весь отдых пойдет грифону под хвост.

– Но куда мне поехать?

Выбор курорта для молодого человека оказался много сложней выбора между веревкой и ядом.

– Езжай в Баданден, Джеймс. Там, где солнце кипит в крови, душа врачуется сама собой.

Патриарх семьи хотел добавить, что в двадцать четыре года новые крылья у души отрастают быстрее, нежели хвост у ящерицы, но улыбнулся и промолчал. Он был мудрым человеком, Эрнест Ривердейл, мудрым, а главное, деликатным.

Редкое качество для близкого родственника.

А для родственника преклонных годов – редкое вдвойне.

Дед оказался прав. Если по дороге из Реттии к границам Баданденской тирании Джеймс занимался самоедством и полагал, что жизнь кончена – то уже проезжая над бухтой Абу-ль-Фаварис, молодой человек получил приглашение от усача-бахадура, героя Шейбубской баталии, разделить со львами пустыни казан плова. Здесь, в чудесном уголке природы, для военачальников, раненых в битвах за отчизну, указом тирана Салима ибн-Салима XXVI был обустроен парадайз с казенными красавицами и юными виночерпиями.

Ветераны же, кейфуя, маялись неудовлетворенным чувством гостеприимства.

Казан плова растянулся на неделю. Казенные красавицы обласкали гостя в полной мере, не взяв ни гроша. Завет деда о лечебном запое воплотился в жизнь с лихвой. И дальше Джеймс поехал изрядно утешенный, прославляя достоинства курорта в чеканных бейтах, принятых меж львами пустыни. Ко львам он с недавних пор стал причислять и себя тоже.

Голова болела, рифма хромала, зато в сердце царила весна.

Добравшись до Бадандена, он остановился в пансионате Ахмета Гюльнари. Цены за постой оказались умерены, а радушие хозяина и расторопность прислуги – выше всяких похвал. Так не бывает, говорил здравый смысл. Что ж, значит, это чудо, отвечал Джеймс. Разве после всех мытарств я не заслужил маленького чуда?

Скептически фыркнув, здравый смысл уступил место здоровому сибаритству.

Жизнь стала определенно налаживаться. С любовницами Джеймс решил повременить, утомлен бурной неделей в бухте Абу-ль-Фаварис. Он бездельничал, спал до обеда, фланировал по бульвару в те часы, когда солнце милосердно к приезжим; принимал целебные грязевые ванны, затевал разговоры с незнакомыми людьми, болтая о пустяках и прихлебывая красное вино из глиняных чаш; раскланивался с привлекательными девицами и делал заметки на будущее.

Короче, с пользой тратил часы досуга.

Трижды в день он ел люля-кебаб, завернутый в тончайшую лепешку, шиш-кебаб на вертеле, политый кислым молоком, джуджа-кебаб из цыпленка, жареного над углями из можжевельника, и "черную" похлебку на бараньей крови с кардамоном. В перерывах между этими трапезами он ел в разумном количестве нугу, рахат-лукум, козинаки и, разумеется, халву.

О, халва!

Возникало опасение, что новые камзолы придется распускать в талии.

Один раз он заглянул в публичный диспутарий, где насладился спором тридцати улемов в полосатых халатах с тридцатью улемами в халатах из кашемира, расшитых шелком. Спор мудрецов шел о разнице между великим и низменным, как мнимой величине, и закончился общей дракой. Джеймс получил огромное удовольствие, разнимая улемов. Один из них, самый образованный, а может быть, самый буйный, оборвал ему с камзола цвета корицы один золоченый крючок.

Потом, остыв, мудрец извинился, достал иголку с ниткой и пришил крючок собственноручно. Да так, что любой портной обзавидовался бы.

После визита в диспутарий Джеймс почувствовал себя созревшим для горних высот мудрости. Заводя разговоры под красное винцо, он оставил пустяки, не заслуживающие доброй драки, и принялся обсуждать вещи возвышенные, можно сказать, философские. Нет истинной дружбы на земле. Добро и зло – яркие погремушки для наивных идиотов. После меня хоть потоп. Живи сегодняшним днем. Все женщины… Ну хорошо, не все. Вы, сударыня, счастливое исключение.

Но в целом-то вы со мной согласны?

С ним соглашались.

Или спорили, что, в сущности, лишь увеличивало количество мудрости на земле.

Похоже, не только у Джеймса Ривердейла недавно рухнули идеалы. На бульваре Джудж-ан-Маджудж хватало скороспелых циников, случайных мизантропов и взрослых, опытных, славно поживших на белом свете людей от пятнадцати до двадцати пяти лет, которым прописали лечение курортом.

– Хаммам! Банный день! Парим, моем! Чешем пятки, вправляем мослы…

– Пеналы! Каламы! Чернильницы!

– Кому древний артефакт? Из Жженого Покляпца?! Из Цветущей Пустыни?!

– Халва!

– Публичные казни! Все на площадь Чистосердечного Раскаяния!

– И вот эта пери, чьи бедра – кучи песка, а стан подобен гибкой иве, покачиваясь и смущая умы, говорит мне голосом, подобным свирели: "Пять дхармов, ишачок, и стели коврик хоть здесь…"

– А ты?

– А что я? Постелил…

– Халва-а-а-а-а!

– Рустенские клинки! Ла-лангские копья! Сами колют, сами рубят!