Сборник "Чистая фэнтези" - Генри Олди

— А отель? Продали? Закрыли?!

— Отель я на Ганечку оставил. Она у меня умница: немая, а любому языкатому прохвосту сто очков форы даст. И гости радуются, что немая; особенно те, кто меня знавал… вот, прошу в холл, и дальше по лестнице, в залу совета…

К душевному облегчению новоявленных попечителей, «Приют» оказался черно-бел только снаружи. Дверь мягко закрылась за спинами, отсекая двуцветное наваждение, — и на вошедших в залу хлынула волна красок, звуков и ароматов. Бордовый плюш мягких кресел, шандалы со множеством свечей из воска, окрашенного причудливо и броско; пастельно-кремовая тонировка стенных шпалер наводила на мысли расслабленные и меланхоличные. В облаке духов и благовоний отчетливо сквозила струйка хорошего мускателя. Мелодичный звон хрусталя бокалов, приглушенный хор голосов, томный шелест платьев… Потолок залы украшала мозаика: море в барашках пены, человек в лохмотьях, стоя на берегу крохотного островка с пальмой-одиночкой, радостно машет руками, а к островку спешит гордый фрегат на всех парусах, наполненных ветром и подсвеченных розовато-золотистым солнцем.

На вид островитянину-анахорету было лет сорок, и в приютские дети он по возрасту давно не годился.

Но аллегория впечатляла.

— Скоро начнется церемония открытия, — Трепчик еле сдерживал внутреннее ликование, словно его назначили не управляющим, а небесным покровителем приюта. — Не желаете ли бокал вина? Сладостей? Литтернской водички?

— Водички не надо, — барон с задумчивым видом дегустатора втянул носом воздух, на миг воздел очи горе. — Кажется, черный мускатель из Бадандена. И еще… м-м… кто-то пьет розовый эмурийский мускат. Семь лет выдержки.

— О-о, ваша светлость! Ваш нос — достояние отчизны!

— Что скажет Тихий Трибунал? — обернулся Конрад к вигилле.

— Тихий Трибунал интересуется: мускат и мускатель — это не одно и то же?

Барон стал похож на девственницу, которой предложили в обнаженном виде проехаться верхом улицами Реттии. И не ради спасения родины, а за смешные деньги.

— Генриэтта, ты позоришь меня при посторонних! Мускат — вино ликерное, зрелое, с тонами розы, меда и цитрона! А в мускателе есть примесь винограда иных сортов, он на треть кислее, и аромат слабей… Но, замечу, букет мускатов при длительной выдержке ухудшается; что же до мускателей…

— Тихий Трибунал, — перебила Анри вдохновленного оратора, — прост и доступен. Тихий Трибунал говорит «да» мускателю.

Не в силах спорить с очевидным, барон сокрушенно развел руками.

— Значит, мускатель для дамы, и стаканчик рома…

— Двенадцатилетний золотой «Претиозо»! — просиял Трепчик. — Носом не похвалюсь, но память, знаете ли, еще зубастая! Эй, Гастон…

Вскоре, с бокалами в руках, они проследовали к центру залы.

— …Номочка, прекрати есть глазами капитана Штернблада! Он может тебя неправильно понять…

— Ах, Андреа, мне так нравится, когда ты ревнуешь!

— А мне не нравится…

— Скажи, дорогой, а ты мог бы сглазить капитана раньше, чем он отрежет тебе что-нибудь? Нет, не проверяй, я просто так, в теории…

Они чудесно смотрелись рядом: мужественный широкоплечий Мускулюс, чье телосложение как нельзя лучше подходило к фамилии, и статная полногрудая красавица Наама: синие озера глаз, пушистые ресницы, щеки слегка сбрызнуты веснушками — и русая коса до пояса. Малефик ради праздника изменил своей вечной куртке — лазоревый с золотым шитьем кафтан Андреа прекрасно гармонировал с сильно декольтированным платьем некромантки, расшитым по лифу мелким жемчугом.

— Добрый день, господин барон!

— Анри, вы неотразимы!

— Сударыня Шавази! Говорят, вы перебрались из Чуриха в Реттию?

— О да! Между прочим, благодаря Андреа и вам, сударыня Куколь.

— Мне?

— Наше краткое сотрудничество в лабораториях Чуриха принесло плоды куда более значительные, чем можно было подумать. Узкая специализация вредит прогрессу Высокой Науки: на стыках областей лежит столько нового! Принципиально иные подходы, неожиданные ракурсы, побочные эффекты… Короче, ректорат Универмага пригласил меня и Фросю — ну конечно, гроссмейстера Эфраима! — в столицу, прочесть курс лекций по структуральной дрейгурации. А трое профессоров, в том числе и приват-демонолог Матиас Кручек, по обмену уехали в Чурих. Перспективы открываются такие, что…

Глаза Номочки пылали, на щеках проступил очаровательный румянец.

— Его чернокнижие в Реттии?

— Его чернокнижие стоит у окна и пьет шестой кубок вина подряд!

— Простите, мы вас ненадолго покинем…

— Разумеется!

Эфраим Клофелинг был не один. Облачен в длинную мантию академика, гроссмейстер азартно размахивал полным кубком (вино при этом оставалось без движения, словно замерзло до состояния льда), что-то рассказывая Фернану Тэрцу. Рядом с профосом стояла Мария Форзац. Барон с вигиллой с трудом узнали ее: после снятия печатей и исчезновения диббука мистрис Форзац сильно изменилась. Лицо дамы заметно ожило, движения стали свободней, в них возникла плавность; Мария похорошела и, казалось, скинула с плеч десяток лет.

«Груз с души свалился, — думала Анри, глядя на улыбающуюся мистрис. — В прямом смысле слова. Интересно, как она себя чувствует без диббука? Вольной? Или, наоборот, утратившей часть личности? Хотелось бы знать…»

Чего-то не хватало троице у окна.

Ах да, собаки.

— …именно вас, друг мой! Разумеется, не вас лично, а Надзор Семерых в целом. Вы никогда не задумывались, почему характер действий и методы Надзора не меняются в течение веков? Не всем эти методы кажутся правильными, многие считают, что деятельность ордена-невидимки препятствует развитию ряда отраслей Высокой Науки; есть обиженные, есть противники… Пора бы задуматься, тоньше подойти к решению отдельных вопросов. В капитул приходят новые люди, со своими взглядами, идеями, болью, страхами… И тем не менее все остается по-прежнему. В чем причина?

Гроссмейстер сделал многозначительную паузу, отхлебнул глоток вина. Барон с вигиллой остановились в трех шагах, не решаясь прервать монолог его чернокнижия. Слова Эфраима предназначались не им, но гросс вещал в полный голос, слышать его мог любой желающий — что, похоже, ничуть не волновало великого некроманта.

— А я вам отвечу! В именах. В традиционных именах, чужих номенах, принадлежавших отцам-основателям Надзора, которые всякий раз принимают на себя новые члены капитула. Это не проходит бесследно: имя накладывает отпечаток. Нет, вожди Надзора не пересаживают имена в полном объеме судьбоносных вибраций, но частично, в основе… Если можно трансплантировать имя — почему нельзя сделать подобную операцию с другими спутниками личности? С духом? С тенью? Вот я и говорю: номенклатурная традиция Надзора Семерых подтолкнула Чурих…