Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

«Я схвачу себя руками, близко-близко. Поломанная моя. Я не вижу. Жар счастья меня опустошил. Побежденная, покоренная, она дается в руки. Счастье дается в руки. Не возьму. Оставлю». И он уходит.

Часть III

Вечерняя прогулка. 1960. Б., тушь, перо. 42x59

I. Хутор

«Зачерный жук – на коновязи пук, сноп, сбился с пути, в лозняке на боку В высокой воде в осоке. Опутан с головой – над теплой, тихой – лапа с желтыми когтями».

Верблюды за листьями ступают по воде. Не сгибая шеи. Держат вверх и налево, и налево, вверх к жаре.

На горе шумит папшоя. Над крутой глиной за муром из белого известняка стоит хутор. Над каменьями стены свесились ветки с оборванными черешками склеванных вишен; из-под листьев глядят, отражая небо, красные с зелеными мушками, нагретые солнцем. Между низкими стволами ведет дорожка от перелаза к калитке и во двор к заднему крыльцу дома.

Из холодка на солнце перед верандой растут петушки, розовый шиповник и мальвы. Мимо, в сад, в траву ладонями в землю. Но стало жарко. Дона говорит:

– Я принесу платок и вытру пот.

Она встает с травы на высокие ноги и идет на каблуках к дому. Пыль одевает туфли. На половицах она их сбросила и ставит у кровати.

Пыль забилась между белыми пальцами. Она ступает на холодный пол и толкает туфли ногой под кровать и ушибла палец. Прислушавшись к дыханию в соседней комнате, она открывает дверь и разглядывает спящую Таню. Потом, вернувшись, из-под холодной подушки она достает белый платочек и идет, неосторожно, корча ступни на камушках, к саду, к лежащему в траве, и нагибается над ним. Он вытянулся навзничь.

В тени его головы четыре красных муравья ползут между красными внизу, белыми в середине стеблями, зелеными сверху. Из темноты, сцарапывая крохотные пылинки влажного чернозема тонкими ногами, тащат труп большого жука, полупустой внутри – у него выедено брюхо. Все осталось, ничто не изменилось. Шея Саши закинута, круглый подбородок торчит вверх.

Дона провела платочком, прижимая ко лбу, губам, махнула по носу. Он открывает глаза и спрашивает:

– Ты ее смотрела?

– Да, я взглянула, она опять спит.

– Что мы с ней будем делать?

– Пусть она думает сама.

Внезапно Саша ударил Дону под колени, ее ноги подогнулись, и тянет к себе. Она опускается рядом.

По канаве проплывают длинные листики вербы, две рыбки по теченью в тени к Днестру, к глине.

Вокруг верблюдов разлиты лужи. Бородатыми мордами они тянутся к воде.

Нет величественней картины, чем лодка, пристающая к берегу.

Старик выходит в широких штанах. На его голове висит лопух. Он облил голову, сидя в лодке, наклоняясь за борт, придерживая бьющую с брызгами проволоку. Затем он тащит ее из воды, и лодка движется вперед.

Вода струится по шее, по облупленному носу, висит на седых бровях, мутная на желтых усах от табака, на зеленых щеках под лопухом. Глаза глядят на синее небо. Он подходит к верблюдам. Они убыстряют шаги.

Их шерсть торчком стоит на горбах. От солнца сухо в кудельках, в волосах, скрепленных трубками[11] грязи, и в шерстинках протертых лысин.

Душно с пылью без пота, с висящими языками из черных бород, с широкими глазами и ртами и с кровавым кляпом в ноздрях. «Налево, налево, шагами в тишине. Кругами, кругами – так что очень темно».

Вода несется сбоку в зеленую осоку. Лужа по колено. Он снял сапоги и шагает к ним, разгоняя круги. Грязь проступает со дна между пальцами. Опершись на палку, он глядит, как верблюды обходят кругом столба и, ведро за ведром, голубая вода бежит по канавам.

Опуская и поднимая головы, они переставляют ноги. Близко к вечеру.

Старик идет к перелазу. В саду он срывает широкими пальцами две красных цыганки[12]. Подходя к дому, он кричит: «Детка!» Но внучка спит. А Саша и Дона ждут с едой. Над столом висит голубая картина, писанная маслом – две высоких пасхи, облитые сахаром, цветные крашенки на блюде и мисочка с сырной пасхой. На столе стоит тарелка, а в тарелке виноград. Кончили кушать грудинку и едят малай[13] с корицей и медом.

Дона держит в руках два персика, мнет их и согревает, и говорит:

– Завтра будут синие. Оставь, диду, ключ от погреба. Я возьму наверх вина. Велю сварить кукурузу. Будете есть с кагана. Ну, дед, иди спать, а мы с Сашей пойдем гулять.

Он подсадил ее на перелаз, обнял левой, целует глаза, хватает кончики волос зубами, губами – пальчики.

– Тебе сегодня весело?

– А тебе разве нет? Расскажи, чего ты там насмотрелся?

– Да я почти не раскрывал глаз.

Суслик вырос столбиком у норки. Стоит на горе.

– А ну, засвисти, засвети ему камушком – испугай. Не убивай.

Он спрятался. Небо темнеет. Между белеными стволами в местечке зажглись огни.

– Милая, драгоценная детка…

Они подходят к лодке. Тихо спит дочка.

– Ты сыта, Доночка? Стой, у меня в кармане яблоко.

– Саша, откуси, дай мне.

– Дона, домой, стало сыро.

И они открывают дверь и, не зажигая света, подошли к кровати.

Там на спинке мозаикой набран павлин, распустивший хвост. Они садятся рядом на полосатый коврик.

– Сверх меры, медленно, потише, чтоб хватило надолго. Нет. Ну, разгорись, повернись ко мне, наклонись. А ну, ближе. Я до тебе огырком[14], ты до мене…

– Ого-го! Что там за шум?

– Это дед ходит. Дед, тише. Деду, а, деду? Что ты не спишь? Он с лампой выходит на балкон:

– Боже мой, как больно, как больно!

– Кому? Что это?

Старик говорит:

– Капусту покрали. Йисты, йисты! А, чтоб они, прохвосты! Этого мне не хватало…

– Как хочется есть!

– Что это, кому? Что-то сюда вмешалось.

Дона: Ну вот, капуста.

Старик: Чтоб они подавились!

Саша: Да, в самом деле!

Дона: Ну вот, помешали. Я хочу спать. Поговорим завтра.

Старик уходит.

К счастью, вода ударилась в дамбу. Ребра о камни. Прибило щепку, выплеснуло тряпку.

– Что это, что это, откуда?

– Листочки играют…

– Да нет, милый, перестань…

– Ах, доро.. доро… гая, дай, дай язык поглубже, дай лапки. Вот уже пять лет, как медведя нет.

– Как сладко, как сладко.

И оба шепчут:

– Так и будет без конца.

Оца-дрица-оца-ца!

II. О первом щенке

Сложивши лапы на животе, щенок на спине плывет по реке под черным ветреным небом между крутыми берегами три дня и три ночи. А за ним остался сгоревший дом. Уголками, зелеными стрелками пробивается сорная трава, разрывает землю и заполняет двор. Кукурузные стволы опутаны. Тонкий сок из земли оскудевает. Кукуруза сохнет. Никто не снимает, кочаны теряют зерна. Желтые зубы, падая, умещаются в темных ямках и гнездятся под живой, выросшей травой.

Поле глохнет, небо опускается на крыши. Листья кустов редеют, проступают сухие ветки. Ветер их качает с шумом. Окна зияют из черных стен. Вода перекатилась через дамбу. Ребра о камни, щенок раскинул лапы. Подбородок дрожит на жестком, и капли собрались на черном носу.

«Ни мелко, ни глубоко, берега за туманом, и темнеет; почернело под когтями, течение прибрело; покружилось, замерло». Над ним сияет масса звезд; хвост свисает в воду. «Только настанет утро – я встану и пойду». На этом он заснул. Камни уткнулись в спину. «Ворочаться не надо – там острия». Камень скатился и ударил в бок. «Надо тихонько ждать рассвета. Лучше спать. Вот и утро. Наступило». Он побежал со звоном когтей по мостовой к конюшне под деревянной башней и там увидел белых лошадей. Из них один жеребенок стал перед ним у входа и спел ему громко песню:

На высокой красной гореЖеребенок вытоптал дорогу,На дороге у белого камняВ будущем мы встретимся с братом.

И дальше: на темной площади торчал кол, гладкий столб, и на нем вверху сидела ободранная сова в красных вкусных каплях, полная мяса.

Он полез вверх, раздвинув лапы на аромат, и вдруг неудобно – как высоко!

Сова взмахнула крыльями и, голая, улетела.

Он пробует прыгнуть вверх, выше, задравши голову – ночью сверкают звезды. И упал спиной на острия, и не мог пошевельнуться. «Значит, еще не утро? – так как все болит». Камни уткнулись в спину.

После ночи рассветает. За горой солнце загорелось через черви, листья забелели жаром. «По траве через стебли на́ воду гогот сверху, из кустов лошади на поводу. В воду в брызгах. Пусто б было всем, кому не больно». Кузнечики подняли стрекот, улитки вцепились в стебли и на дорогу – сбивая пыль на лепестки подсолнухов, сухой колючий куст раздвинулся – выходит, продираясь длинными руками, человек в сером ватнике в дырах; калека, видно, голодный, с обвязанной от холода головой, или больной, так как желтая кожа и пепельные щеки, глубокие дыры под бровями и закрытые глаза, глазами – не взгляд, а на ощупь – по бокам. Он ищет петуха или щенка.

А щенок искалечен.

«Сейчас я вскочу. Лучше не пробовать! Во все стороны вода – куда ни глянь, а податься некуда. Светлое небо за берегами. Ни холода, ни неба – страшно».