Небо остается нашим - Марина Чечнева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спеши от гвардии «подарок» отвезти.
Гвардейцы с честью выполнят заданье,
Отыщут, выследят, разведкой донесут,
Никто к врагу не знает состраданья,
На зуб попался, знай: тебе капут.
Мы слово «гвардия», прославленное слово,
На крыльях соколов отважно пронесем,
За землю русскую, за партию родную,
Вперед за Родину, гвардейский женский полк!
Вначале пели на произвольный мотив. Потом подобрали подходящую мелодию. Песня Наташи Меклин понравилась всем и с того дня стала полковым гвардейским маршем.
* * *
Нет ничего хуже вынужденного безделья. Мы ждали хоть малейшего улучшения погоды. Наконец прояснилось. Меньше чем за неделю было совершено несколько десятков боевых вылетов. С таким ожесточением и жадностью мы никогда не работали. Мы стали гвардейцами и старались доказать это на деле.
Несмотря на низкую облачность, неустойчивую погоду, отвратительную видимость, наши летчицы неизменно отыскивали врага. Тимашевская, Поповическая, Красноармейская, Ново-Николаевская… Одна за другой мелькали под крылом самолета станицы, уводившие нас все дальше на запад.
В середине февраля полк перебазировался в станицу Ново-Джерелиевскую. На Кубань только-только пришла весна со страшной распутицей, с непролазной грязью. Грязь преследовала нас на улицах, на аэродроме, в садах, тащилась за нами в дома и в кабины самолетов. Больно было смотреть на заляпанные грязью У-2. Грязь мешала даже работать. Шасси самолета при рулежке настолько зарывались в грунт, что машины приходилось вытаскивать на собственных плечах. [101]
Погода стояла отвратительная. Днем часто шел снег, ночами землю прихватывали заморозки. Летчики и штурманы не знали, как обуваться. Ходить по грязи в унтах было тяжело, сапоги же моментально промокали и смерзались в воздухе, сковывая и леденя ноги.
Распутица затруднила подвоз горючего и продовольствия. Питались мы в основном кукурузой. Как же она нам надоела! Две недели одна кукуруза - в сухом, вареном и жареном виде. Ни соли, ни хлеба, ни мяса, ни масла. Кукуруза на первое, на второе и на третье. Кукуруза на завтрак, на обед, на ужин. Даже спали на кукурузе.
Действовали мы в этот период преимущественно отдельными экипажами, нанося удары по живой силе и технике противника в населенных пунктах и на дорогах. Иногда летали на разведку. В один из вылетов Полина Макагон с Лидой Свистуновой прямым попаданием уничтожили переправу у поселка Красный Октябрь, а Ольга Санфирова с Руфой Гашевой, обрабатывая в том же районе вражеские мотоколонны, вызвали три сильных взрыва.
В марте мы покинули грязную, надоевшую всем Ново-Джерелиевскую и перебрались в станицу Пашковскую, под Краснодаром. Здесь закончилась подготовка прибывшего еще в декабре прошлого года пополнения летчиц, штурманов, техников и вооруженцев. Они стали летать на боевые задания, и полк с новыми силами приступил к боевым действиям над Голубой линией.
Голубой линией противник называл сильно укрепленную полосу, протянувшуюся от Новороссийска до Азовского моря. Фашисты до предела насытили ее средствами противовоздушной обороны, сюда они стянули отборные авиационные части. Стремясь любой ценой удержать преддверие Крыма - Таманский полуостров, гитлеровцы сопротивлялись с небывалой яростью. Вскоре здесь разыгрались жестокие воздушные бои.
В Пашковской наш полк разместился на большом аэродроме. Здесь царила разруха. По краям поля сохранились лишь глубокие капониры, где мы прятали свои самолеты от воздушных разведчиков противника.
Со станицей Пашковской связан в моей памяти один, на первый взгляд незначительный, эпизод. Мы долго не вылетали на задание. Наступила темнота, а мы с Ларисой Розановой, Олей Клюевой и Женей Рудневой все сидели [102] в сторонке, о чем-то разговаривая. Мимо нас, совсем рядом, прошла группа молодежи с большими парашютными сумками. Они направлялись к транспортному самолету «Дуглас», стоявшему чуть в стороне от наших У-2. В группе было несколько девушек.
- Вот кому я завидую, - сказала Женя Руднева. - Эти девушки - настоящие героини. Прыгнуть ночью в темноту, оказаться среди фашистов и работать рядом с ними… Для этого нужно много отваги. Я бы, наверное, не смогла…
- А разве не надо смелости, чтобы каждую ночь летать на бомбежку противника на твоей маленькой «ласточке»? - спросила в упор Розанова.
- Это совсем не то, Лара. Я ведь сижу в самолете, а тем девушкам предстоит прыгнуть с парашютом на землю, занятую врагом…
Я, как сейчас, вижу лицо Жени, ее глаза, в которых светится восхищение тем, что ей довелось увидеть…
* * *
Наша работа очень усложнилась. И не только из-за отвратительной погоды. Летать приходилось под сильным заградительным огнем хорошо организованной системы ПВО противника и в сфере действий его истребительной авиации. Нельзя было не учитывать и того обстоятельства, что летали мы в свете прожекторов собственной противовоздушной обороны, над вздернутыми дулами своих орудий. В горячке и суматохе боя - мы-то отлично знали это - всякое могло случиться. Попробуй разберись сразу, что к чему, в той кутерьме, которая творилась в воздухе, когда в небе одновременно действовали десятки своих и чужих самолетов. Не мудрено было попасть и под свой снаряд, тем более ночью.
В районе аэродрома соблюдалась максимальная осторожность, так как к нам частенько заглядывали фашистские самолеты. Поэтому, как правило, мы шли на посадку без бортовых огней, ориентируясь лишь по тщательно замаскированным наземным световым сигналам. Нервы в этой обстановке были напряжены до предела. Выключишь мотор, идешь на посадку, а кругом тьма, сплошная густая тьма, лишь фосфоресцируют в кабине стрелки приборов. Земли не видно, ее приближение угадываешь только тогда, когда в нос начинает бить запах сырости и чернозема. [103]
Но какая под тобой высота? Может, тридцать метров, а может, всего один метр? Еле приметные по курсу посадочные огни только вводят в заблуждение, усиливая впечатление темного провала под плоскостями.
Каждый: мускул у тебя напряжен. Особенно тщательно приходится ловить звуки: страшно услышать поблизости характерный свист воздуха, рассекаемого плоскостями другого У-2. Увидеть его было невозможно, так как бортовых огней мы не зажигали. А вверху, надсадно воя мотором, ходил фашист в ожидании легкой добычи.
Опасность была всюду: над тобой, под тобой, впереди и сзади. Она сжимала со всех сторон, словно тисками. Удивительно ли, что, приземлившись, мы долго приходили в себя. А как только чувствовали, что избавились от нервного перенапряжения и нервная система пришла в норму, тут же опять бросали свою машину в бой, в грохот разрывов, в свистопляску орудийного огня и света. И так каждую ночь. Не всякий даже испытанный, побывавший в переделках летчик выдержит долго подобную нагрузку.
И сейчас, когда все давно отошло в прошлое, я не могу забыть этих ночей. Ох, как они памятны нам! В одну из таких ночей в Ивановской, на аэродроме «подскока», куда мы из Пашковской перелетали перед вечером, полк потерял сразу два экипажа. Это случилось, когда у нас была ночь-максимум - вылеты следовали один за другим до рассвета.
Мы только что приземлились и, сидя в кабине, ждали, когда вооруженны подвесят под плоскости новые бомбы. Я отдыхала, наслаждаясь тишиной, ни о чем не думая, выключив сознание. Молчание нарушила Ольга Клюева:
- Слышишь, Маринка, кажется, фашист идет в сторону нашего аэродрома.
- Опять! - с досадой вырвалось у меня; - А через несколько минут девочкам садиться.
- Ничего, не привыкать.
- Ты же знаешь, Оля, как трудно при посадке не только нам - летчицам, но и вам - штурманам…
- Очень трудно, Марина. С этим я полностью согласна. А что поделаешь?…
Мы помолчали.
- Маринка! [104]
- Да.
- О чем ты сейчас думаешь?
- О соленых огурцах.
- Я серьезно.
- И я не шучу. В Москве у соседки знаешь какие огурцы были! Вот бы сейчас попробовать!
- Просись в отпуск. На попутном самолете туда и обратно - быстро.
- Скажешь тоже! А вообще-то, неплохо бы пройтись сейчас по затемненным улицам Москвы, побывать в театре, - мечтательно произнесла я. - Интересно, какая она сейчас, Москва? А ты, Оля, была в Москве?
- Все собиралась съездить, а тут война. Когда училась в институте и в Саратовском аэроклубе, надеялась прилететь в Москву на воздушный парад. Обязательно побываю там после войны. Ты меня в гости пригласишь. Хорошо?
