Из пережитого. 4-е издание - Юрий Толстой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, а теперь самое время вернуться к семьям Глушковых и Толстых и посмотреть, что с ними сталось «в нашей буче, боевой и кипучей». Глушковы поселились на Кирочной улице. Девочки – Ляля, моя мать, и Ира – пробавлялись уроками, Виктор занимался коммерцией, бабушка освоила шляпное производство и подрабатывала изготовлением шляп. Глушковы завели довольно широкий круг знакомств. Среди них Мися Милорадович, одна из потомков генерала Милорадовича, застреленного на Сенатской площади. Впоследствии она вскормила меня своей грудью. Захаживал в дом на Кирочной и Андрей Алексеевич Желябужский, муж Марии Федоровны Андреевой, вступившей в гражданский брак с Горьким. В ту пору, когда Андрей Алексеевич бывал у Глушковых, он был глубокий старик. Горького он считал порядочным человеком и увлечение им Марии Федоровны объяснял тем, что актрисам Художественного театра не давали покоя лавры Книппер, которая сумела выйти замуж за Чехова. Андрей Алексеевич был стар, и молодежь подтрунивала над ним. Когда он должен был появиться, все наперебой предлагали моей матери взять суповую ложку, чтобы собирать его, когда он развалится. Ну, что ж, молодежь жестока во все времена. Жизненный путь Андрея Алексеевича закончился печально. Он сделал операцию по омоложению, по-видимому, неудачно. Поначалу у него бурно заколосилась растительность, но очень скоро он развалился буквально на глазах. К моменту кончины он настолько изменился, что просил, чтобы гроб его не открывали.
В числе других посетителей назову поэта Маслова-Миниха, или, как его называли, Сашу Маслова. Саша любил поухаживать за женщинами, не оставлял он без внимания и мою тетку Ирэн, но, к сожалению, из этого ничего не получилось, она так и прожила старой девой.
В семейном альбоме хранится несколько стихов Саши Маслова, переписанных от руки или написанных им собственноручно. Одно из них – «Ода грядущему», написанное в 1922 году, звучит поистине пророчески. Вот оно:
Лет через двадцать так же я уйду,
Как малые иль как большие люди.
Но и в две тысячи двадцать втором году
О наших днях все славной память будет.
И педагог, одетый в синий фрак,
С нашивками серебряными даже,
Неторопливо нюхая табак,
О нас урок истории расскажет.
Не веря, будут слушать школяры
Про странности эпохи незнакомой,
Про нашу жизнь, и нищие пиры,
И горький хлеб, замешанный соломой.
Про то, как был тревожен каждый день,
И по ночам в окно хлестало пламя,
И с цветом трупов схожая сирень
Цвела двойными страшными цветами,
Как на тяжелых жутких поездах
Чума и тиф вершили злое дело,
И как для них привычная Звезда
Над нашим небом в первый раз зардела,
Как горяча была у нас любовь
И как в плодах и овощах смиренных
Вкушали мы запекшуюся кровь
Вчера живых, сегодня убиенных.
Так взвесится на правильных весах
Все то, за что мы гибли в лютом споре,
И в этих самых, может быть, стихах
Найдет печать высокого историк
И ученик расплачется его
…… расплатой21,
Забывшего рожденья моего
И гибели торжественные даты.
Уже после войны в «Литгазете» была воспроизведена мраморная доска с именами московских писателей, погибших в Отечественную войну. В их числе имя Саши Маслова, погибшего под Москвой в 1941 году. Так что Саша, называя тот срок, который ему отпущен, ошибся всего на один год. Не без гордости Саша говорил о том, что о его «Оде грядущему» в одном из своих выступлений одобрительно отзывался Луначарский. О пребывании Саши на фронте сравнительно недавно рассказывалось в мемуарных заметках, опубликованных в «Новом мире». Маслов-Миних был первым переводчиком стихов Мусы Джалиля на русский язык22.
Вскоре Саша перебрался в Москву. В один из своих наездов в Ленинград он вновь побывал на Кирочной и посвятил моей тете следующее стихотворение:
Выросшей Ирэн! А. Миних.
14/XI 1927 г. Санкт-Петербург
Сквозь дымок запретной папиросы
Здесь, в тиши уютных этих стен,
Мне цвели твои тугие косы,
Девочка веселая Ирэн.
И когда домой я шел, вздыхая,
Думал я, хоть снег мне бил в глаза, —
Кирочная – улица такая,
Где живут большие чудеса.
Дни прошли. Меня в шальную вьюгу
На три года замела Москва,
Хоть к тебе, как к девочке, как к другу,
Все тянулись мысли и слова.
Дни все шли в трудах и донжуанстве,
Но разлуки боль всегда остра,
И к себе меня из дальних странствий
Вновь призвал великий град Петра.
Кирочная дремлет в полусвете…
Та ли Ира предо мной стоит
Звонкой и стремительной, как ветер,
Стройной, как серебряный камыш?
И слова в бессилье умолкают.
Выхожу на ветер, на мороз.
Кирочная – улица такая,
Где цветут редчайшие из роз!
Мать моя пользовалась немалым успехом. В числе других за ней ухаживал Сергей Тимофеевич Павлов, ставший впоследствии генералом медицинской службы. Однако их сближению всячески противилась его сестра, то ли из ревности, то ли из каких-то других соображений. Словом, этот флирт ничем не закончился.
Виктор уехал за границу к бабушкиной сестре тете Наташе. Как сложилась его судьба, я тоже не знаю. Кажется, вначале он жил во Франции, куда переехала тетя Наташа с дочерьми, и увлекался автогонками. Вообще он с детских лет был большим спортсменом. Затем перебрался в Бельгию и женился на дочери бельгийского фабриканта. Как-то бабушку, по ее рассказам, вызывали в Ленинграде в Большой дом и интересовались Виктором. Ей показали его фотографии, на которых он был изображен в окружении собак, но фотографий, посланных, очевидно, в письме, не отдали. Переписка с ним оборвалась. Видимо, он понимал, что для его родных поддерживать связь с ним небезопасно. Последняя неожиданная весточка от него пришла в Ленинград во время блокады то ли в 41-м, то ли в 42-м году, в виде телеграммы из Лондона, в которой были на французском языке такие слова: «Все идет хорошо». Бабушке и тете Ире, умиравшим в то время от голода, от этого не стало легче. Тетя пыталась навести справки о нем через одну нашу знакомую, переехавшую на постоянное жительство во Францию. Кажется, дядя Виктор жил в Англии, был совладельцем фирмы «Джерси» и умер не то в 70-х, не то в 80-х годах. Больше я о нем ничего не знаю.
Отец мой поступил в Политехнический институт. Во время обучения его в институте там происходила чистка, в ходе которой все социально чуждые элементы беспощадно изгонялись. Вычищали главным образом лиц, происходивших из дворянского и духовного сословий. Председателем комиссии по чистке был рабочий Путиловского завода. Когда очередь дошла до моего отца, всех его приятелей успели вычистить, и он был уверен, что чаша сия не минует и его. Однако фортуна на этот раз была к нему милостива. Отец, по отзывам знавших его в те годы лиц, был внешне очень симпатичный, но страшно худой из-за постоянного недоедания и ходивший в обносках. Достаточно сказать, что когда он отправился делать предложение моей матери (просить ее руки, как в то время было принято говорить), он одолжил брюки для этого случая у своего отчима. Так вот, когда очередь дошла до моего отца, председатель комиссии по чистке спросил его, граф ли он. Отцу не оставалось ответить ничего другого, что граф. После этого председатель спросил, графский ли у него карман. Отец столь же чистосердечно ответил, что не графский. Затем ему был задан вопрос, от какого Толстого он происходит – от Алексея или от Льва. И тут отец слукавил, сказав: «От Льва». После чего председатель сказал: «Давайте его оставим. Ведь все-таки Лев Толстой стоял за народ, да и парень больно симпатичный». Так мой отец остался в институте.
Окончил он институт в 1926 году и в том же году обвенчался в церкви с моей матерью, Натальей Леонидовной Глушковой. От этого брака я и родился 24 сентября 1927 года.
II. Детство
В архиве отца, который перешел ко мне, хранится справка из родильного дома, из которой следует, что мать моя разрешилась доношенным младенцем мужского пола. Это и есть я. У матери моей, как я уже сказал, не было молока, и меня подкармливала своим молоком подруга матери, Мися Милорадович. Ей повезло: она была замужем за иностранным дипломатом, кажется, шведом, и скоро уехала с ним за границу. А вот ее престарелой матери выезд с дочерью не разрешили и выслали в Башкирию. По окончании университета, когда мои финансовые дела поправились, я несколько раз посылал Мисиной матери небольшое денежное вспомоществование.
