Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами. - Дэвид Эдмонд

Вене времен юности Витгенштейна и Поппера предстояло стать почвой, на которой взрастут Гитлер и Хо-локост, — или, как в кошмаре Карла Крауса, «испытательным полигоном для уничтожения мира». Писателю Герману Кестену Вена виделась «исчезнувшей волшебной сказкой Дикого Востока». Это был город «зарождения прекрасного в разлагающейся культуре». Под зарождением прекрасного подразумевалось интеллектуальное и творческое будущее: новое пыталось вырваться из удушающих объятий старого.

Истоки этих перемен следует искать в перевороте, вызванном стремительной индустриализацией в XIX веке, — в промышленной революции, одним из движителей которой стал Карл Витгенштейн. На рубеже веков начало формироваться новое мировоззрение, которое отвергало и казавшиеся незыблемыми ценности эпохи Просвещения, и любовь к внешним знакам отличия, и покорность традициям — все, что тянуло империю вниз, сужало горизонты, препятствовало нововведениям. На смену всему этому пришло стремление к экспериментам, к приоритету функции над формой, к честности и ясности выражения.

Под самыми стенами Хофбурга, но бесконечно далеко от его диктата формальностей и традиций лежал этот город — город Эрнста Маха и теории неопределенного и колеблющегося «я»; город Фрейда и мощи бессознательного; город Шенберга и додекафонии, вытеснившей традиционную тональность. В этом городе в одно и то же время жили Артур Шницлер с его литературой внутреннего монолога и сексуального влечения как главной движущей силы человеческих отношений; Адольф Лоос, требовавший избавить архитектуру от украшений ради украшений; ненавидевший себя еврей Отто Вейнингер, чьей книгой «Пол и характер» был потрясен молодой Витгенштейн; Карл Краус, борец с фигурами речи, затемнявшими подлинное положение дел в политике и культуре. Стремление Крауса очистить от лжи язык общественной жизни созвучно размышлениям Витгенштейна о языке.

И ведущую роль в интеллектуальной жизни этого города играли евреи. Ассимилируясь, они органично вписывались в его космополитичный облик. Из перечисленных в предыдущем параграфе евреями были шестеро. Шенберг, правда, обратился в протестантизм, но, бросая вызов Гитлеру, вновь объявил себя иудеем. Когда в 1929 году Венский кружок официально начал свою деятельность, восемь из четырнадцати его членов были евреями, а кое-кого из остальных все принимали за евреев — например, Виктора Крафта. По этому поводу вспоминается совет сатирика Леона Хиршфельда путешественникам: «Старайтесь не быть в Вене слишком интересным или оригинальным, иначе в один прекрасный момент вас за глаза назовут евреем».

Оглядываясь в прошлое, еврейские интеллектуалы вспоминали империю Габсбургов как золотой век: высокая толерантность плюс разнообразие национальностей и культур — в этой атмосфере прекрасно чувствовали себя и евреи, хоть ортодоксы из Галиции, хоть «окультуренные» венцы. На этой почве возник даже парадоксальный аргумент в пользу империи как якобы самой прогрессивной и либеральной формы правления, при которой «расцветают все цветы».

В 1850-е — как раз в то время, когда дедушка Людвига по отцу, Герман Христиан Витгенштейн, перебрался в Вену из Лейпцига и начал торговать недвижимостью, — появился стишок, воспевавший свободный дух этого самого интернационального и космополитичного города Европы:

Тот — католик, тот — турок, а тот — иудей,

Но никто никому не бывал лиходей;

Все веками блюдут без помех свой завет,

И вражды не бывало меж ними и нет![7]

Если в 1857 году евреи составляли два процента населения Вены, то в 1900 году — уже девять процентов, и численность еврейского населения продолжала возрастать вплоть до войны, хотя уже и медленнее. Еврейская община Вены по величине была третьей в Европе, после Варшавы и Будапешта. Но даже эти внушительные цифры не отражают роли, которую играло австрийское еврейство во всех областях жизни — кроме разве что императорского двора и правительства.

В 1913 году английский обозреватель Уикем Стид, корреспондент The Times в Австрии, не отличавшийся любовью к евреям, отмечал, что «с точки зрения экономики, политики и общего влияния на жизнь страны они — евреи — представляют собой наиболее существенный элемент Монархии». Даже мэр Вены в 1890-е годы Карл Люгер, член христианско-социальной партии, который и к власти-то пришел, введя в политический дискурс термин «антисемитизм», вынужден был сказать: «Я не враг венским евреям; они вовсе не плохи, и мы без них не можем… Евреи — единственные, кто всегда готов действовать». Между 1910-м и 1913-м годом безработный и нетрудоспособный Гитлер не выжил бы в Вене, если бы не еврейская благотворительность в пользу бездомных — вспомним Поппера-старшего! — и не еврейские лавочники, покупавшие его картины.

Еврейское происхождение закрывало путь на государственную службу и в высшие военные чины даже тем, кто уже не исповедовал иудаизм, поэтому евреям была прямая дорога в интеллектуальные профессии. В 1880-е годы евреи составляли треть учащихся в классических гимназиях и пятую часть — в реальных училищах. На медицинских факультетах евреи составляли почти половину студентов, на юридических — одну пятую, философских — одну шестую. Роберт Вистрих, исследователь истории венского еврейства времен империи, верно уловил прилив гражданской энергии, вызванный признанием гражданских прав евреев:

«Со вступлением в силу конституции 1867 года, наделявшей всех австрийских граждан равными гражданскими и политическими правами, евреи проявили готовность применить свои творческие таланты… Они создавали благотворительные учреждения, они основывали газеты и просветительские издания, они блистали в музыке и литературе, экономике и политике. Евреи внесли свой вклад в развитие Австрии как банкиры, филантропы, учителя, врачи, писатели, ученые… Более того, они плечом к плечу с австрийскими соотечественниками сражались за свою страну, в том числе и в духовных битвах».

Своим выдающимся положением евреи были обязаны Австрии — и платили ей преданностью. В этом свете, если помнить о многонациональности империи, не так уж странно звучит утверждение главного раввина Вены Адольфа Йеллинека, сделанное в 1883 году: «Евреи высоко подняли знамя единства Австрии». В те времена ходил анекдот, скорее горький, чем забавный, про то, как офицеры австро-венгерской армии сыплют землю на могилу погибшего товарища: мадьяр бросает горсть земли со словами: «За Венгрию!», чех — «За Чехию!», словак — «За Словакию!», поляк — «За Польшу!»… и только еврей произносит: «За Австрию».

Но никакая верность родине не могла уберечь от антисемитизма на государственном уровне. Во фразе императора Франца-Иосифа, обращенной к его дочери Марии-Валерии, слышится роковой парадокс: «Конечно, мы обязаны делать для защиты евреев все, что в наших силах- но, положа руку на сердце, кто из нас не антисемит?» (Сразу вспоминается высказывание бывшего дипломата, биографа и критика Гарольда Николсона: «Я ненавижу антисемитизм, но недолюбливаю евреев».) Как бы вольготно ни чувствовали себя евреи в интеллектуальной жизни Вены, в остальном город оставался глубоко антисемитским. За полвека до прихода Гитлера к власти сторонники Карла Люгера распевали: «Да здравствует Люгер, да сдохнут жиды!» Рост антисемитизма был горьким плодом успехов австрийского еврейства. «Если на свете существует город, имеющий право зваться колыбелью современного политического антисемитизма, то этот город, безусловно, Вена», — к такому выводу пришел историк Петер Пульцер. И ни Витгенштейну, ни Попперу не удалось в полной мере избегнуть этого зла.