Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами. - Дэвид Эдмонд

Избавиться от аристократических манер оказалось куда труднее, чем от богатства. Ливис видит в Витгенштейне мятущуюся душу и связывает это со знатным происхождением. «Думаю, не только я замечал, что его свойство, которое я назвал про себя уверенностью, было как-то связано с воспитанием, со сдержанным чувством собственной исключительности. Было в этом что-то аристократическое». Возможно, тревожность, подмеченная Ливисом, была следствием конфликта между врожденными манерами плутократа и стремлением к суровому аскетизму. Бернхард выражается о том же гораздо грубее: «Мультимиллионер в роли сельского учителя — явное извращение».

Что же касается Поппера, то и он получил прекрасное воспитание и, возможно, втайне испытывал чувство собственной исключительности — но у него не было ни аристократических манер, ни тем более семейного финансового источника, к которому он мог бы прильнуть в трудную минуту. В 1919— 1920 годах он тоже вел жизнь аскета, но отнюдь не по собственной воле. Он покинул дом и поселился «в заброшенной части бывшего военного госпиталя, который студенты превратили в самое примитивное общежитие. Я стремился к независимости и не хотел висеть тяжким грузом на шее у отца — ему было уже за шестьдесят, и все его сбережения стремительно поглотила послевоенная инфляция».

Хотя Карл Витгенштейн запрещал своим близким щеголять роскошью, в таком сплоченном городе, каким была Вена, Витгенштейнов наверняка знали все, в том числе и Попперы. Имя «Витгенштейн» то и дело мелькало в новостях — не только в деловой и светской хронике в местных газетах, но и в Die Fackel, журнале Карла Крауса, беспощадно громившего власть имущих. Поэтому немыслимо, чтобы имя Карла Витгенштейна — его бизнес, его благотворительность, его статьи по экономике, положение его семьи в культурной жизни Вены — не всплывало в беседах за обеденным столом Попперов.

Предубеждение Карла Поппера против Витгенштейна явственно слышится в презрительно оброненной фразе (ее припомнил Питер Мунц): Людвигу Витгенштейну неведома разница между кофейней и окопом. Слово «кофейня» имело для Поппера очень четкие ассоциации: оно означало беззаботную жизнь богачей, необременительную болтовню, модные течения мысли. Своему бывшему студенту, а позже — коллеге, израильскому философу Джозефу Агасси, Поппер сказал, что «"Трактат" отдает кофейней».В том, что касается знакомства Витгенштейна с окопами, Поппер был откровенно не прав. Если «Трактат» чем-то и «отдавал», это был запах смерти и тления. Витгенштейн добровольцем отправился на Первую мировую и сражался за Австрию с выдающейся храбростью. Он мог бы задействовать связи своей семьи, чтобы остаться в тылу, — но он, напротив, воспользовался ими, чтобы его послали на фронт: в семнадцать лет ему прооперировали двустороннюю грыжу, и он имел полное право держаться поодаль от пушечной пальбы. Служа в артиллерии, он выбрал себе самое опасное место — наблюдательный пост — и оставался на нем даже после того, как его дежурство заканчивалось. Говорили, что Витгенштейн должен был получить австро-венгерский эквивалент Креста Виктории — высшей военной награды Великобритании, — но битва была проиграна, а за поражение наград не дают. И всю войну Витгенштейн не прекращал работу над «Трактатом»!

Пауль Энгельман пишет, что «Витгенштейн рассматривал воинскую обязанность как долг, важнее которого быть не может. Узнав, что его друг Бертран Рассел попал в тюрьму за антивоенную деятельность, он не перестал уважать его за личную храбрость, но чувствовал, что в этом случае героизм явно направлен не на ту цель».

В годы Второй мировой войны чувство долга вновь взяло в Витгенштейне верх над всеми прочими соображениями. Ему было уже за пятьдесят, когда он покинул Кембридж и в период бомбежек Лондона устроился санитаром в больнице Гая на юге столицы. Здесь вновь проявилась его способность полностью отдаваться выбранному делу — на сей раз таким делом стала помощь группе медиков, исследующей пулевые ранения. А когда эта группа перебралась в Ньюкасл, он принял приглашение отправиться с ними.

Надо сказать, что Витгенштейн, возможно, внес еще один — хотя и странный — вклад в победу Англии. В 1939 году он спорил с Аланом Тьюрингом о противоречиях в математической логике. Представление Витгенштейна о несущественности таких противоречий Тьюринг считал категорически неверным. (Витгенш-тейновская философия языка со времен «Трактата» очень сильно изменилась. Тогда он верил в совершенный, идеальный язык, лишенный всякой неоднозначности. Теперь же он полагал, что, если социальная группа развивает или усваивает язык, содержащий внутренние противоречия, — значит, так тому и быть.) Возможно, воспоминание об этих разногласиях сыграло свою роль в тьюринговских разработках «Бомбы» — примитивного компьютера, позволившего Блегчли-Парку вовремя дешифровать немецкий код «Энигма».

Поппер мог сколько угодно насмехаться над Витгенштейном, но сам он на войне никогда не был. Когда закончилась Первая мировая, ему было всего шестнадцать лет; во время Второй мировой он работал в нескольких тысячах миль от линии фронта, в спокойной и безопасной Новой Зеландии, откуда помог организовать спасение примерно сорока австрийских беженцев. Он пытался поступить на службу в вооруженные силы Новой Зеландии, но не прошел медкомиссию. Однако он считал своим вкладом в победу над фашизмом книги «Нищета историцизма» и «Открытое общество и его враги». И в этом он был, безусловно, прав, несмотря даже на то, что «Открытое общество» увидело свет только после падения фашистской Германии. В автобиографии «Unended Quest» Поппер называет эти книги своим «вкладом в победу». А в 1946 году он в присутствии Эрнеста Геллнера сказал Исайе Берлину и А. Дж. Айеру, что считает «Открытое общество» «книгой борьбы» — подразумевая борьбу, в исходе которой он, как и Витгенштейн, былкровно заинтересован, ибо оба они были выходцами из еврейских семей.

9 Родившийся евреем

В западной цивилизации еврея всегда взвешивают на весах, которые ему не подходят.

Несмотря на все различия в социальном и имущественном статусе, у Витгенштейна и Поппера была одна неискоренимая общая черта: оба они принадлежали к ассимилированным еврейским семьям самого космополитичного города Европы. Посему на кембриджскую стычку можно посмотреть и по-другому: как на столкновение двух еврейских изгнанников, чьи корни по-прежнему оставались в Вене. Однако культурное родство не только не объединяло их — напротив, на фоне этого родства становилось очевидно, насколько несхожим было их отношение к жизни.