Vox Humana: Собрание стихотворений - Лидия Аверьянова

Мне хотелось бы знать, изменились ли за эти годы Ваши взгляды на нашу родину, и если да, то в чем Вы видите исход»[96].

27 февраля 1927 г. Лутохин писал в ответ:

«Милый друг! Ваше письмо меня тронуло, стихи мне потрафили, да не только мне, но и другим их читателям. Читали же их молодые поэты пражские: Сергей Рафальский, Борис Семенов, и немолодой уже, всего на 5 лет меня моложе, 37-летний автор «Мощей» <И.Ф. Каллиников. – М П.>. <…> Ваши стихотворения читал и критик Слоним, даже стащил он их у меня, чтобы без В<ашего> согласия, но и без В<ашего> имени – тиснуть. Сам я стихотворной речью не владею и вкусы мои в поэзии примитивны. <…> Ваших произведений я не отнес бы всё же к любимым. В них – надрыв, крик… Давайте разговаривать тихо, спокойно, не вещая. Вы еще прилете к “замедлению пульса”, когда Вам будет больше лет и когда у Вас будет внимающая Вам аудитория. <…>

…отложу ответ на В<аш> главный вопрос до другого раза. Скажу только, что за 2 года я «полевел» еще больше – и осуждаю упаднические настроения, у Вас там наблюдаемые. Поменьше зигзагов. История не любит лавирования, поворотов руля. В октябре 17 года она взяла в России неплохой курс, но он даст урожай, не тот образ: приведет к обетованной земле не так скоро. Это не каботажное плавание. Многое в команде, подаваемой с рубки, кажется мне не тем, что нужно. Но у меня нет карты пути, о многих подводных камнях я даже не догадываюсь… В общем же ход корабля, стук машин внушает мне веру, что аварий не будет»[97].

В книгу «Вторая Москва» Аверьянова включила стихотворения 1924-1927 гг. (одно – «Феликс», посвященное председателю ВЧК, датировано 1928 г.); заголовки говорят за себя: «Джон Рид», «Рабфаковцам», «Ларисса Рейснер», «Парижская коммуна», «Первое мая», «Стихи о Кронштадте», «Страна Советов» и т.д. Некоторые из этих текстов печатались на страницах «Красной газеты», «Красной молодежи», «Красного студента» и т.п. (до переключения на новую тематику у Аверьяновой было напечатано лишь «Щит от мира, колыбель поэта…» из «Vox Humana»).

Большинство стихотворений сборника написано «по случаю», как того требовал «этикет», установившийся в советской периодике. 21 апреля 1925 г. в ответ на предложение поэтессы поместить что-нибудь в журнале «Ленинград» В. Шкловский сообщал ей: «Журнал лишен возможности напечатать стихи “без случая”. По технике стихи, кажется, не плохи, но не пойдут»[98].

Книга открывается стихотворением «Седьмое ноября», приуроченным к седьмой годовщине советской власти, с одическими интонациями в честь вождя, оно служит заставкой ко всему сборнику:

Когда б он встать, когда б он видеть мог,Едва раздвинув стены мавзолея,Как с каждым годом неизбежней срокЗемным плодам, что он с любовью сеял.

«Вторая Москва» написана с характерным для молодой послеоктябрьской поэзии романтическим подъемом («Нам бьют в глаза московские огни, / Нам красный флаг захлестывает тело»; «Широк свободы красный звон» и т.п.), с влюбленностью в новую Россию («Лучший колос в мировом снопу»). Своеобразным композиционным и семантическим пуантом книги, видимо, следует считать стихотворение «Вторая Москва», давшее название сборнику, за ним следуют: «Кабацкая Москва» (отклик на гибель С. Есенина) и «Старая Москва». Все три образуют так называемый «московский» триптих и вместе с примыкающим к нему «Что шуметь, о гибели жалея…» прочитываются как поэтическая инвектива «России уходящей» С. Есенина.

Комсомольская (иначе не назовешь) «Вторая Москва» вполне соответствовала общему уровню поэтической продукции того времени, публиковавшейся на страницах газет и журналов, но разительно отличалась от всего, что было написано Аверьяновой до этой книги и после нее. В определенном смысле ее «Вторая Москва» маргинальна, выглядит «подкидышем» и производит двойственное впечатление; ее можно воспринимать как следствие вынужденного конформизма – способ выживания (если принять версию о великокняжеском происхождении поэтессы) и как проявление наивной веры в «светлое коммунистическое будущее» с оттенком «ювенильной» экзальтации и свойственным эпохе революционным мессианизмом: «Вот какою стала ты, Россия: / Самой крепкой, стройной и простой. // Оглянись на путь большой и странный, / Ни одной не выпавший стране» («Три узла»)[99].

Эта же двойственность чувствуется в названии: Вторая Москва, то есть: новая, красная, советская («Красный угол дрогнувшей земли»), и она же – разрушенный ордами варваров Третий Рим.

Мы не знаем, как были восприняты новые стихи Аверьяновой в ее ближайшем окружении, скорее всего, сдержанно. Смиренский ответил на «Вторую Москву», которую, очевидно, знал в рукописи, стихотворением, напечатанным в альманахе «Окраинный круг. 5» (Л., <1926>):

ВТОРАЯ МОСКВА

Лидии Аверьяновой

Нет никакой второй Москвы.Москва – одна. Но – неизменно –В гранитных берегах НевыВ ночь – возникает город пленный.И подымается Нева –Непримиримая, как пламя,И вознесенная МоскваЗвенит над ней колоколами.Москве печальный жребий дан.На темный крест она воздета.И в злобе Грозный ИоаннЖдет петербургского рассвета.И на опричников крича, –Спешит уйти от каждой тени,Высоким посохом стучаВ обледенелые ступени…

1925 [100]

Поэт предупреждал Аверьянову: «В Москве – Новая Москва – едва ли возьмет «Вторую Москву» (побоится каламбуров и конкуренции). Однако ж попробовать стоит» (письмо от 30 июля 1926 г.) [101]. Следуя его совету, она послала стихи Д.A. Лyтохину, а также М. Горькому (вероятно, и прежние – из «Vox Humana», и новые – из второй книги). Тогда же она получила ответ из Сорренто:

Я считаю себя плохим ценителем стихов и мне не хотелось бы, чтобы Вы отнеслись к моему суждению о стихах Ваших как к чему-то «категорическому».

Стихи В<аши> не показались мне оригинальными – как стихи, как слово и музыка. Не чувствую в них четкости, точности, пластики. Наиболее понятным мне и наиболее выразительным я нашел стихотворение: «Видно сердцем уродилась суше…»

И вот это стихотворение рисует мне Вас человеком, который даровитее, талантливее своих стихов. О том же говорит мне и последнее четверостишие стихов: «Высокий звон и голос птичий».

В общем, впечатление такое: стихи созданы как бы по разумной необходимости, а потому они Вам не дают радости.

Кажется, что Вы человек, еще не нашедший истинное свое. Вероятно, Вам нужно много работать, но не торопясь, чтобы не обо­гнать себя самое.

Вот всё, что могу сказать. Дать же В<аш> адрес «тем русским, которые могут найти общий язык» я не в состоянии, у меня нет связей с литераторами заграницей.

Желаю Вам всего доброго,

11. III. 27

Sorrento [102]

В письме от 21 марта 1927 г. Смиренский комментировал: «С мнением Горького я согласен. Он ничего (как Лев Толстой) не понимает в стихах, но он их чувствует. <…> Твои лирические стихи – прекрасны, и они лучшее, что у тебя есть. То, что ты печатаешь – может быть, нужно России, но меня не трогает и не волнует. Наоборот – мне за тебя больно. А лирику твою я очень люблю, и хотя ты и Толстяк, а я считаю тебя настоящим поэтом. То, что хотел сказать горький и что осталось для тебя неясным, я понял. Он по стихам угадал в тебе человека – и это неплохо, что ты лучше своих стихов. <…> Писать Горькому больше не надо, так делать просто не принято»[103].

С просьбой издать книгу Аверьянова обращалась в Государственное издательство, но получила отказ. 26 января 1929 г. П.Н. Медведев, заведовавший литературным отделом, сообщал ей: «Не имея возражений по существу против Вашей книги “Вторая Москва”, мы всё же вынуждены отказаться от издания ее, потому что имеющаяся в нашем распоряжении норма на стихи полностью исчерпана на всё полугодие»[104].

Заключительную ноту в историю несостоявшегося издания вносит эпизод, сообщенный Е. Данько. 28 апреля 1929 г. она писала подруге: «На вербном базаре слышала, как одна девица спрашивала в книжном лотке “стихи Аверьяновой”. – “Нет, у нас только старая книга, – отвечал торговец, – а это вы новую спрашиваете”»[105].

Неудача с изданием «Второй Москвы» и наступившие в скором времени перемены в личной жизни вернули Аверьянову к истокам творческого пути. В 1928 г. она знакомится с молодым поэтом и переводчиком из окружения Михаила Кузмина – Андреем Ивановичем Корсуном (1907-1963)[106]. В своем дневнике 11 сентября 1934 г. Кузмин записал: «Идолоподобие. Корсун замечательно красивый человек. Действительно, как говорит Петров, “один из самых красивых людей Ленинграда”, и милый, и хороший, и вместе с тем как-то не знаешь, что с ним делать. Он совсем не для романа, который сопряжен с капризами, жестокостями, дурью, подлостями, жертвами, радостями, трагедиями и примирениями, причем один, а то и оба, должны быть непреодолимым дряньём и предателем, что-то от лорда Дугласа и от Manon Lescaut. Лев Льв. <Раков. – М.П.> думает, что я исключительно таких и люблю»[107].