Семья Карновских - Исроэл-Иешуа Зингер

— Какой красавец, чтоб не сглазить, — говорили они с нежностью. — Вот это монарх, это да.

— Дай Бог ему здоровья! — вторили им женщины.

Парни, призванные в австрийскую армию, собирались домой и дразнили соседей из России:

— И всыплет же наш император перца вашим фонькам! Долго помнить будут…

А для русских и польских евреев настали черные дни. Рослый, толстопузый полицейский, который не один год важно расхаживал по грязным улочкам, теперь заходил в один дом за другим и приказывал собирать вещи. Русских евреев интернировали, хоть они и твердили, что давно не имеют с Россией ничего общего.

Галицийские пытались заступаться за русских соседей.

— Ничего не поделаешь, господа, — отмахивался жирной рукой полицейский. — Военное время.

Не лучше было и тем, кто переселился из нищего квартала на богатые улицы.

Беда не миновала даже Соломона Бурака, владельца огромного магазина. Всех его родственников, продавцов и продавщиц, прямо из магазина забрали в полицию, так мало того, даже ему самому, богачу и старому берлинцу, приказали приходить отмечаться, пока не будет нового распоряжения. Соломон был вне себя. У него склад забит товаром, грядет сезонная распродажа, скоро покупатели повалят толпами.

— Черт бы побрал этих фонек! — ругался он. — Война им понадобилась! Именно сейчас!

Соломон кинулся за протекцией к знакомым банкирам и фабрикантам, но никто не захотел ему помочь.

— Война, герр Бурак, — отвечали все как один. — Ничего не попишешь.

Соломон Бурак быстро понял, что просьбами ничего не добьешься, и обратился к испытанному другу и помощнику — толстому кошельку. Он не раз выручал его и в России, где берут в открытую, и здесь, где якобы вообще не берут.

С бумажником, туго набитым деньгами, Соломон отправился к высшему начальству разузнать что и как. Он всегда начинал с головы, а не с хвоста. Так, покуривая толстую сигару, отпуская шутки и рассказывая анекдоты на сочном уличном немецком, Соломон быстро добился, чтобы от него отвязались. Пришлось, правда, отвалить солидный куш Красному Кресту, зато начальство, узнав об этом, просто расцвело от счастья. И еще больше расцвело, когда Соломон Бурак вежливо и ловко сунул ему в руку запечатанный конверт, будто заплатил гонорар медицинскому светилу.

— Очень благородно, герр Бурак, — сказал чиновник, расплываясь в улыбке.

— Буду рад прислать для вашего семейства образцы осенних моделей, — ответил Соломон Бурак и с легким кошельком и легкой душой вышел на улицу.

Родственников он так и не смог вызволить, пришлось набрать на их место немецких девок. Однако сам он был в безопасности. С удвоенной энергией Соломон принялся готовиться к осеннему сезону. Соседи были разочарованы. Больше других злился главный конкурент Людвиг Кадиш, которого призвали в армию.

— Когда отправляетесь в лагерь для интернированных, герр Бурак? — спросил он.

— «Кадейш урхац, освяти праздник и омой руки», — ответил Соломон Бурак словами, которые произносят на пасхальной трапезе, намекнув и на фамилию соседа, и на то, что рука руку моет: всегда можно найти выход, была бы голова на плечах.

Довид Карновский был потрясен, когда ему приказали явиться в полицию и там объявили, что скоро его вместе с другими русскими отправят в лагерь для интернированных.

Это не укладывалось в голове. Его, Карновского, который от темноты и невежества Востока бежал к свету и культуре Запада? Который говорит по-немецки грамотнее, чем любой немец? Видного прихожанина известной синагоги, знатока Мендельсона, Лессинга и Шиллера? Преуспевающего торговца, владельца доходного дома, отца детей, выросших в стране? Его хотят арестовать, как простолюдина?

Карновский отправился к своему другу, раввину Шпайеру. Пусть раввин объяснит, кому надо, кто такой Довид Карновский. Но доктор Шпайер побоялся даже поговорить с другом, к которому так часто приходил в гости побеседовать о Торе и науке.

— Военное время, дорогой герр Карновский, — холодно сказал он. — Я не могу вмешиваться.

— Но вы же знаете, какой из меня русский, герр доктор! — воскликнул изумленный Карновский. — Разве евреи не должны выручить друг друга из беды?

— Закон страны — наш закон, — ответил цитатой доктор Шпайер. — Вы ставите меня в неудобное положение.

Карновский вышел, не попрощавшись.

Не лучше его приняли и у профессора Бреслауэра.

— Когда говорят пушки, музы молчат, — сказал профессор. — Мне очень жаль, но военное время…

Довид Карновский пошел в еврейский квартал, к реб Эфраиму Вальдеру. Он не собирался искать у него покровительства. Довид прекрасно знал, что старик не сможет повлиять на власти. Просто хотелось выговориться, рассказать, как поступили с ним его добрые друзья.

Проходя по Гамбургер-штрассе, возле синагоги, где стоял небольшой памятник Мендельсону, он поднял угольно-черные глаза на бронзового философа, из-за которого когда-то приехал в город культуры и света. Достойных наследников он оставил, подумал Карновекий с горечью, вот они, так сказать, мудрецы и праведники.

Недалеко от еврейского квартала он наткнулся на колонну арестованных, которых вели полицейские. Прохожие плевались и грозили кулаками.

— Смерть русским! — неслось со всех сторон. — Смерть проклятой банде!

В арестантов летели камни и комки грязи. В толпе кровожадной черни Карновскому стало не по себе. Чуть ли не бегом он добрался до Драгонер-штрассе. Лавка Эфраима Вальдера была увешана австрийскими флагами и портретами кайзера, как у всех галицийских евреев. Жанетта Вальдер кучу денег потратила на эти флажки и картинки. Реб Эфраим, как обычно, сидел над книгами, изучал, делал записи.

— Добро пожаловать, ребе Карновский! — поздоровался он, откладывая гусиное перо. — Давненько не виделись. Присаживайтесь.

Довид Карновский остался стоять.

— Не забывайте, мы ведь теперь враги, — сказал он с усмешкой. — Если вы боитесь, я уйду.

Реб Эфраим Вальдер улыбнулся в седую бороду:

— Это удел черни. Ученому и мыслителю бояться не подобает.

Довид Карновский сел и выложил все, что думал о своих друзьях, которые так легко от него отказались.

Реб Эфраим Вальдер не удивился. Старик, немало повидавший за свою долгую жизнь, он давно привык ко всему относиться философски: к человеческой слабости, неблагодарности, даже к войне.

— Война началась, когда завистник Каин убил в поле своего брата Авеля, и с тех пор не прекращается ни на минуту, — сказал реб Эфраим. — Мелкий философ, но очень умный человек Вольтер замечательно написал об этом в одной из книг, сейчас не могу вспомнить название.

Спокойно, будто не было никакой войны, реб Эфраим достал рукопись и принялся читать Карновскому недавно добавленные мысли.

Единственным, кто заступился за Карновского, оказался его сын, от которого Довид давно не ждал ничего хорошего. В новой форме военного врача Георг пришел в полицию и растолковал, что несправедливо интернировать отца, когда его единственный сын отправляется на фронт. Довид а оставили в покое.

— Поди знай, откуда что возьмется, — сказал он жене, на этот раз не по-немецки, а по-еврейски. — Никогда бы не подумал, что Георг на такое способен.

— А я всегда гордилась нашим сыном, — ответила счастливая Лея. — Храни его Бог, нашего мальчика…

Больше всех последними событиями был раздражен доктор Фриц Ландау.

— Идиоты, стадо баранов, пушечное мясо! — напутствовал он военные части, с песнями марширующие на фронт. — Кайзеровские жополизы гонят их на смерть, а они еще и поют!

— Папа, перестань, — просила Эльза, — не надо при пациентах. Еще донесет кто-нибудь.

— Ну и пусть! — кричал доктор. — Я бы это самому кайзеру сказал!

В пивной Петерсилле доктор метал громы и молнии в товарищей по партии, которые поддерживали правительство, в глаза называл их идиотами, у которых в голове бумага вместо мозгов, а в жилах чернила вместо крови. Знали бы они, какой прекрасный механизм человеческое тело, из какой замечательной материи оно состоит, как умно, рационально сделан каждый орган, как удивительно переплетены нервы, как чудесно устроены сердце, мозг, глаз! Тогда бы они ни за что не смогли убить человека. Но они, болваны, ничего знать не хотят, кроме дурацкой политики, да благоговеют перед коронами и лампасами. Потому-то они так легко и становятся убийцами.

Когда Георг Карновский, в военной форме, зашел попрощаться перед отправкой на фронт, у доктора Ландау не нашлось для него ни одного доброго слова.

— Прощайте, доктор-убийца, — сердито пробурчал он, подавая Георгу кончики пальцев.

Георг попытался оправдаться:

— К счастью, я еду не убивать, а лечить. Не будьте так суровы. Не я начал войну.

— Все вы ее начали, все! — закричал доктор Ландау. — С ума вы все посходили, мясники чертовы!