Все течет - Нина Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но гость, заехавший за ней, вошёл в дом и держался в нём с такой естественностью и простотой, точно дом Бубликов был для него обычной средой и привычной обстановкой. На верёвках сушилось бельё: именно на рождественских праздниках даётся спешная стирка. Гость, раздвигая бельё руками, появился на фоне оранжевой скатерти, поклонился, улыбнулся рассеянно и любезно и представился хозяйкам: Сергей Клоков – и снова поклонился.
В ответ на застенчивое молчание и неподвижность хозяек, он сообщил, что погода очень холодная, и так приятно стоять и греться у их топящейся печки. Пугаясь собственной смелости, вдова предложила ему чашечку чаю, но гость ответил, что выпьет с большим удовольствием. Дрожащими руками была налита и поднесена ему чашечка чаю, без молока, лимона, варенья или сахару. Гость как будто и не заметил этого отсутствия, словно всегда пил именно такой чай. Он выпил его стоя – хозяйки в смущении позабыли пригласить его сесть – и в шубе, так как по той же причине ему не предложено было раздеться. Возвращая пустую чашку, он ещё раз поклонился и поблагодарил. Его манеры были очаровательны простотой и той непринуждённостью, которых Бублики ещё не видели у себя в доме. Ослеплённая таким обращением, вдова внутренне восклицала: «Вот с какими людьми встречается Варвара!» И сердце её билось от радости.
У крыльца, где стояли санки Сергея, между тем собралась кучка детей. Они дивились на невиданное в их околотке зрелище: высокий гнедой конь, седобородый кучер – в какой тёплой шубе! Шапка с бархатным верхом, лёгкие санки на высоких полозьях, рукавицы, меховая полость – всё вызывало интерес и обсуждалось вслух. И всё это великолепие стоит у дверей Бубликов – и ждёт!
Варвара изумилась, узнав, что эти богатства принадлежат лично Сергею. Не зная светских приличий, она сразу же и спросила:
– А чей это конь? Чьи же будут эти санки? Кто же на козлах: родственник или кучер?
Они сели в санки. Кучер застегнул полость. Меховая с одной стороны, с другой она была изумрудно-зелёного бархата. Варвара гладила её своею голою, без перчатки, рукою.
– Ваши руки озябнут! – сказал Сергей, и Варвара поспешно засунула их в рукава. – Вам удобно? Тепло? – спросил он.
Варвара кивнула головой.
– Поезжай! В «Усладу»! – приказал он кучеру, и санки взметнулись с места.
Детишки отпрянули в сторону, а затем с гиком помчались за санками.
На повороте Сергей обхватил талию Варвары:
– Держитесь крепко!
Во всех соседних домах в окнах виднелись любопытные лица. Вдова Бублик, замерев, так и стояла у себя на пороге: «Варвара уехала на бал!!!» Пар, выплывая из раскрытой двери, окутывал её серым облаком. «Боже мой! Нету конца Твоим милостям!»
И конь гнедой, и эти сани, и эти дети, бегущие с криком, зелёный бархат, мать в туманном облаке, начинавший падать крупными хлопьями снег, рука, обнимавшая талию, – всё это было больше, было выше мечты.
– Шестой час, – сказал Сергей. – Мы приедем вовремя.
Темнело. Смеркалось. Снег падал крупными хлопьями, белыми, нежными, лёгкими, словно где-то вверху осыпался вишнёвый сад. На земле же всё исчезало под снежным занавесом и покровом: идущие люди, дома. Деревья, склонившись под тяжестью снега, вдруг делались круглыми, словно с небес упавшие облака. Земное всё исчезало, виднелись только огни. Они мерцали из невидимых уже домов и фонарей. Они, казалось, не были прикреплены ни к чему, а сами по себе плыли по воздуху, как звёзды, словно санки с Варварой уже оставили улицу, землю и уносились в надземный мир. «Поди!» – вскрикивал кучер на поворотах, и конь ускорял бег. Всё густеющая пелена снега отделяла бегущие сани от всего где-то отставшего мира. Была та необыкновенная, священная и неземная тишина, которая спускается с небесных высот только с тяжестью обильного снега. Стрелою, пронзая эту тишину, Варвара летела на бал. Стрелою – через эту тишину, белизну, этот новый ей мир.
Она летела на бал, и от счастья ей не хотелось ни о чём говорить.
– У нас минут двадцать свободного времени, – начал её спутник, – достаточно, чтоб познакомиться ближе. Пусть каждый расскажет немного о себе. Вы начинайте!
– Что мне рассказывать? – спросила Варвара застенчиво. И добавила тише: – Мне рассказывать нечего. Мы бедные. Мы никуда не ездим. К нам никто не ходит. Мы одинокие, даже без родственников. Интересное только то, что я учусь в гимназии и читаю книги. Но такое всё вы сами знаете. Вы лучше расскажите о вашей жизни.
Сергей был на два года старше Варвары, но у него уже сложилась интересная жизнь, со значительными событиями. Он рассказывал о себе кратко и сдержанно, упоминая лишь факты, не окрашивая их чувством, словно передавая повесть о чужой жизни, которая ни в чём его самого не касалась.
Его отец, замешанный в политических выступлениях 1905 года, был осуждён на ссылку в Сибирь. Он был слаб здоровьем, и жена его, мать Сергея, последовала за мужем, оставив единственного сына у дедушки. Мальчику тогда было семь лет, но он отчётливо помнил родителей. Оба они – и отец, и мать – умерли в Сибири в первые же годы ссылки.
– Что же сделал ваш отец? – спросила поражённая Варвара. – Убил кого-нибудь?
– Нет, он выступал на митингах с речью… Он был прекрасным оратором.
– За это?.. А что же он говорил?
– Он требовал введения конституции.
Варвара не знала, что такое «конституция», в гимназии на уроках об этом не упоминалось. Но она постеснялась спросить.
Итак, Сергей жил вдвоём со своим дедушкой, оба были заняты исключительно книгами. Это всё, что он сказал о себе. Он мог бы дополнить свою повесть. С ними жили ещё трое слуг, все старики, как и дедушка. В доме всё было спокойно, молчаливо и старо, всё шло к упадку, всё разрушалось. Выносилась куда-то на части рассыпавшаяся мебель, молью испорченная одежда, облупившаяся эмалированная посуда, зазубренные ножи. Вещей становилось всё меньше, и каждое освободившееся место сейчас же заполнялось книгами. Они текли в дом никогда не иссякавшим ручейком, и каждая приветствовалась как желанный, давно ожидаемый друг.
Дедушка занимался со внуком, воспитывая в нём духовно свободного человека науки. Мальчик по природе своей был расположен и к такой жизни, и к такой школе. Он знал о судьбе родителей, и, как все дети, пережившие непосильное горе, был отмечен его неизгладимой печатью. Он был не полетам разумен, сдержан,
