Опричнина - Александр Зимин

Пламенный поборник всех начинаний Избранной рады, личный друг семьи Адашевых[521], Курбский уже давно ждал трагической развязки его конфликта с Иваном IV. В своих посланиях старцу Псково-Печерского монастыря Вассиану Муромцеву, написанных, как показали последние исследования И.Е. Андреева, до бегства князя Андрея за рубеж[522], он дал очень резкую критику нового поворота политики Ивана Грозного. Мрачный тон этих произведений во многом объясняется тревогами Курбского за свое будущее, «понеже паки напасти и беды от Вавилона (читай: от Ивана IV — А.З.) на нас кипети многи начинают»[523]. Курбский бичует не только своих старинных врагов из осифлянской среды, но и весь политический строй современной ему Руси. Он писал «о нерадении же державы и кривине суда и о несытьстве граблении чюжих имений». Где тот святитель, восклицает он, который «возпрети царю или властелем о законопреступных… где лики пророк, обличающих неправедных царей?»[524]. Церковники собирают себе «великие богатства» и мучат «убогих братей» голодом и холодом. «Воинский чин» не имеет ни коней, ни оружия, ни даже пропитания. «Торговые люди» и земледельцы «безмерными данми продаваеми и от немилостивых приставов влачими и без милосердия мучими». Поэтому некоторые из них бегут из своего отечества, а другие продают своих детей в вечное рабство[525]. Не видя выхода из создавшегося положения, Курбский призывает державного властителя к смирению, правому суду и милосердию[526].

В послании Курбского Вассиану Муромцеву слышатся отзвуки публицистических споров середины XVI в. — горестные нотки Ермолая Еразма и Максима Грека (учителя князя Андрея) по поводу тяжелого положения «ратаев», негодование Пересветова приниженностью положения воинников и вообще напряженное раздумье передовых мыслителей тех времен, когда Избранная рада еще только приступала к своим преобразованиям.

Покинув пределы Московского государства, князь Андрей в городе Вольмаре пишет свою эпистолию царю Ивану, в которой, излагая «многие горести сердца», пытается оправдать свой побег в Литву. Курбский жалуется на гонения, которые он претерпел еще на Руси, и на то, что теперь он, «всего лишен бых, и от земли божии туне отогнан бых, аки тобою понужден»[527].

Курбский был виднейшим «бегуном», но не единственным.

Разбросанные по различным источникам отрывочные сведения не позволяют полностью воссоздать картину побегов за рубеж в связи с репрессиями Ивана IV. Видных деятелей среди беглецов было немного. Еще до октября 1563 г. бежали Владимир Семенович Заболоцкий[528] и, очевидно, тогда же его дальний родич Иван Иванович Ярый[529]. Первый был дворовым сыном боярским по Переяславлю. По этому же городу при дворе Ивана IV служил брат Ивана Ивановича Андрей. Владимир Заболоцкий принадлежал к московской знати. Его прадед Григорий Васильевич был дворецким и боярином уже в первой половине 60-х годов XV в. Двое сыновей Григория, Петр и Константин, дослужились только до чина окольничих (первый в 1495 г., второй — в 1503 — 1512 гг.). Отец Владимира Семен Константинович уже к 1550 г. сделался окольничим, а в последние годы жизни даже боярином (1552–1557 гг.). Возможно, в ходе событий 1553 г. он поддерживал Владимира Андреевича. Во всяком случае его племянник Данила Владимирович и двое детей его двоюродного брата Семена Петровича служили старицкому князю[530]. К тому же Заболоцкие были свойственниками Адашевых. Сестра Петра и Гаврилы Заболоцких была женой казненного в 1563 г. Федора Сатина[531]. Не исключена возможность, что побег Владимира Семеновича Заболоцкого и Ивана Ивановича Ярого и вызывался их опасной близостью к старицкому дому и кругу Алексея Адашева. В связи с их побегом, вероятно, находится казнь троих Заболоцких[532].

Во время осады Полоцка бежал в Литву Б.Н. Хлызнев-Колычев[533]. Бежали в это же примерно время сподвижники Курбского Тимофей Тимка, Иванов сын Тетерин[534] и Марк Сарыхозин с братом Анисимом[535]. Тимоха Тетерин был можайским дворовым сыном боярским, не раз служил головою в полках, но после 1559 г. его насильно постригли в Сийский монастырь, что и было причиной его бегства. Марк Сарыхозин, новгородский тысячник[536], очевидно происходивший из семьи помещиков Деревской пятины, был учеником заподозренного в «еретичестве» старца Артемия, также волею судеб заброшенного в Литву. Побег Тетерина и Сарыхозина повлек за собой уничтожение их родичей «всеродне»[537].

Возможно, вместе с Тетериным бежал кто-то из Кашкаровых, служивших при дворе в середине XVI в. по Кашину и Торжку[538]. В описи Царского архива хранится «дело Ондрея Кашкарова да Тимохина человека Тетерина Поздячка, что они Тимохиным побегом промышляли»[539]. К окружению Курбского принадлежал князь Михаил Ноготков-Оболенский[540]. Вероятно, он бежал в 1564 г. или в начале опричнины, после казни его отца A.B. Ноготкова[541]. Еще до февраля 1564 г. в Литве оказались Семен Огилин (Огалин) и Семен Нащокин[542]. Первый происходил из ярославских дворовых детей боярских, а второй, вероятнее всего, из новгородцев Нащокиных-Мотякиных[543]. Осенью 1564 г. бежал «к литовским людям» новоторжец дворовый сын боярской Осьмой Михайлов сын Непейцын[544]. В Литву бежал и князь Иван Борисович Оболенский-Тюфякин[545], вероятно, в 1564 г. или в начале опричнины после казни его отца. По родословцам, туда также отъехали князь Федор Иванович Буйносов-Хохолков (из ростовских княжат) и Василий Андреевич Шамахея-Шестунов (из ярославских князей[546]. В связи с казнями Квашниных (Невежиных и Разладиных) бежал в Литву Золотой (Севастьян) Григорьев сын Квашнин[547]. В страхе перед репрессиями служилые дети боярские бежали даже в Крым[548].

До 1571 г. оказались за рубежом дворовый сын боярский по Ржеве и Старице Хотен Андреев сын Валуев и Ефим Варгасович Бутурлин, участник собора 1566 г.[549] В начале 1565 г. границу пересек князь Ю.И. Горенский[550]. К сентябрю 1567 г. присягнул на верность Сигизмунду II изменник Никита Лихачев (из каширских детей боярских)[551]. В Швецию попали целый ряд новгородских детей боярских, главным образом, очевидно, после похода царя Ивана IV 1570 г. Здесь находились какой-то Василий «с братьею» и Петр Разладины[552], Леонтий Нащокин (возможно, из детей боярских Вотской пятины), князь Афанасий Васильевич Шемякин, Неждан Красулин, Никон Ушаков, Федор и Иван Вороновы (очевидно, из обонежских детей боярских) и др.[553] Куда-то «в Немцы» бежал дворовый сын боярский по Дмитрову Ратай Русинов сын Окинфов[554]. «В Свейскую землю» бежал И.Т. Борисов[555]. Основной причиной всех этих побегов были, как мы видим, предопричные и опричные репрессии.

Побег Курбского за рубеж заставил Ивана Грозного поспешить с проведением задуманных реформ. Сразу же после получения известия о бегстве князя Андрея (7 мая) царь выехал в сопровождении князя Владимира Андреевича Старицкого в Переславль-Залесский на освящение каменной церкви Никитского монастыря, затем направился в Троице-Сергиев монастырь, Можайск и Можайский уезд («в новых селех»), а оттуда в волость Олешню (принадлежавшую Владимиру Старицкому) и в дворцовые села (был «во всех дворцовых селех»). Затем он побывал в Верее и Вышгороде. Поездка в Можайск, возможно, вызывалась слухами о приближении к русским границам польско-литовских войск во главе с самим Сигизмундом-Августом[556]. Вся эта поездка продолжалась два месяца: в Москву царь возвратился лишь 8 июля[557]. В Можайске с Грозным находился будущий опричный боярин А.Д. Басманов. В скором времени Можайск, Вязьма, Вышгород и Олешня (не говоря уже об Александровой слободе) войдут в состав опричных земель. Верею царь отдаст в обмен Владимиру Старицкому.

В июле 1564 г. по распоряжению Ивана IV началось новое большое наступление на Великое княжество Литовское, которое должно было быть ответом на поражение под Улой и на побеги изменников в Литву. Почти одновременно с этим царь 5 июля (еще во время своей поездки по дворцовым селам) написал пространный ответ на «эпистолию» князя Курбского. Этот важный публицистический памятник 60-х годов XVI в. представляет собой своего рода манифест перед введением опричнины. Грозный не просто оправдывается, отвергая обвинения, выдвинутые Курбским, а сам переходит в наступление, обличая изменников. Неограниченность самодержавной воли монарха, санкционированная теократическим характером его власти, — вот лейтмотив всех рассуждений царя. Особое раздражение Ивана Грозного вызывают все покушения на суверенитет царской власти. «Доброхоты» Курбского во главе с Сильвестром и Адашевым оттого так ненавистны Ивану IV, что они «хотеша воцарити, еже от нас растояшеся в колене, князя Владимера»[558], а самого царя отстранить от управления страной. Ивана Грозного возмущает, что Курбский и его сотоварищи стремились «на градех и властех совладети»[559]. Еще бы! Ведь и родичи князя Андрея «многи пагубы и смерти» умышляли на деда и отца Ивана IV[560], да и сам Курбский изменил царю, захотев сделаться «ярославским владыкою»[561]. Чувство меры все-таки не позволило Грозному обвинить князя Андрея в стремлении самому воцариться на Руси, однако и то, в чем царь упрекал Курбского, недалеко ушло от такого обвинения.