Опричнина - Александр Зимин

Начало превентивных мероприятий Ивана Грозного против возможных политических соперников и даже претендентов на московский престол облекалось в старую форму составления крестоцеловальных и поручных записей.

Клятвенные записи с опальных или подозреваемых в крамоле княжат брались уже с начала XVI в. и имели большое политическое значение как действенное средство подчинения феодальной аристократии московскому правительству. В малолетство Ивана Грозного, когда власть находилась в руках феодальной аристократии, да и в годы правления Избранной рады почти никаких записей с княжат и бояр фактически не бралось. Практика взимания поручных и крестоцеловальных по княжатам возобновилась после падения правительства Адашева.

В июле 1561 г., когда в Москве происходили торжества по случаю предстоявшей свадьбы Ивана IV с кабардинской княжной Марией Темрюковной, двоюродный брат царя Василий Михайлович Глинский приносил торжественную присягу на верность Ивану Грозному и «царице» Марии (хотя свадьба состоялась только 21 августа!). Оказывается, что он в чем-то «проступил» перед царем, а поэтому «за свою вину бил челом государю», избрав своим посредником, как это часто бывало, митрополита и освященный собор. В чем состоял проступок Глинского, сказать трудно. Возможно, князь Василий, как и многие в придворной среде, выражал недовольство браком царя с «бусурманкой». Ведь именно со времени этой свадьбы Иван IV начал косо смотреть и на князя А.И. Воротынского[410]. Как бы там ни было, но двоюродный брат царя представлял известную опасность для династии и решение взять с него «запись» имело целью обеспечить полную уверенность Грозного в преданности Глинского. Иван IV «для прошения и челобития» митрополита Макария «отдал вину» В.М. Глинскому. Со своей стороны князь обещал «не отъехати» к польскому королю, самостоятельно не вести с ним никаких переговоров и верно служить царю[411].

Стремясь окончательно обеспечить послушание своего родича, Иван IV возводит его в бояре (в конце 1561 — начале 1562 г.[412]); тем самым подчеркивая несоизмеримую разницу не только между Глинским и самим государем, но и удельными княжатами. Осенью 1562 г. князя Василия Михайловича мы встречаем третьим в «навысшей раде» (ближней думе), после И.Д. Вельского и И.Ф. Мстиславского, и вторым (после Вельского) в комиссии бояр, ведших переговоры с литовским посольством[413].

В.М. Глинский не был единственным при дворе, кто мог похвастаться родственными связями с царствующим домом. Виднейший боярин князь Иван Дмитриевич Бельский также находился в родстве (правда, отдаленном) с Иваном IV[414]. К тому же он породнился с ближайшим царским окружением[415]. Сам Бельский считался служилым князем и владел небольшим уделом, располагавшимся на Волге (город Лух с волостями, Кинешма, Чихачев, Вичуга и др.)[416]. И.Д. Бельский появляется среди дворовых воевод и становится первым воеводой Большого полка уже в 1555 г., когда он считается «честью выше» обычных бояр[417]. Вероятно, в 1560 г. И.Д. Бельского переводят на положение боярина[418]. В начале 1562 г. И.Д. Бельский совершает попытку бежать в Литву. Летопись говорит, что он даже «и опасную грамоту у короля взял». В результате в январе 1562 г. князя Ивана посадили «за сторожи», а двух близких к нему детей боярских подвергли торговой казни[419]. С.В. Веселовский считает, что именно в этом году у Вельского был отнят его удел (г. Лух)[420].

Впрочем, опала на И.Д. Бельского оказалась кратковременной. В марте — апреле князя «отпустили на поруки», взяв по нем записи. Две поручные датируются 20 марта 1562 г.[421] Первая из них содержит обязательство поручителей уплатить 10 тысяч рублей в случае бегства Вельского за рубеж. Ручались за князя Ивана шесть бояр, получивших свое звание главным образом в 1560–1562 гг., т. е. пользующихся наибольшим доверием[422], и 28 дворовых детей боярских из разных районов Русского государства[423].

Вторая поручная составлена в тот же день и, вероятно, заменила первую. Она была близка по формуляру к поручной по князьям Шуйским 1528 г.[424] и отличалась от первой большей сложностью структуры и содержания. Теперь уже группа дворовых детей боярских в 119 человек (включая старых поручителей) «выручают» И.Д. Вельского у шести уже известных нам бояр, а не поставлены с ними в один ряд. Строго указана материальная ответственность каждого поручителя (в счет уплаты 10 тысяч рублей). В дополнение к двум поручным и сам князь И.Д. Бельский в апреле 1562 г. дал крестоцеловальную запись в верности Ивану IV[425].

Сложная иерархия поручительства давала возможность правительству персонифицировать ответственность за побег выручаемого лица. В первую очередь за него отвечали члены Боярской думы. Однако увеличение поручителей из числа дворовых детей боярских ставило под контроль деятельность и самого Вельского, и боярских гарантов. Так, в первых поручных записях 1561–1562 гг. проявились характерные черты дальнейшей (уже опричной) политики: реформа проводилась под флагом возврата к старине, хотя имела совершенно иное содержание. Основную опасность Иван IV усматривал со стороны возможных претендентов на московскую корону.

Взятие поручных записей было только одним из средств ограничения полновластия княжат и слуг. Другим средством осуществления той же цели являлось сужение их суверенных прав на земельные владения — основу их экономического и политического могущества. Приговором 15 января 1562 г. ярославским, стародубским и другим служилым князьям запрещалось продавать, менять и отдавать в приданое «вотчины их старинные» под угрозой их конфискации[426]. Выморочные вотчины всех княжат отписываются отныне на государя, как было раньше, лишь в случае смерти удельных князей. Наследование их ближних родственников по завещанию владельца ставилось под контроль царя, который, «посмотря по вотчине и по духовной и по службе, кому которую вотчину напишет», учинит указ[427]. Случалось, что княжата умирали, оставив после себя многочисленные долги. Правительство отныне брало уплату больших долгов («долг великой») на себя, но отписывало в казну вотчину такого сильно одолжавшего князя (конечно, в случае отсутствия у него прямых наследников).

Вторая часть приговора 1562 г. формально лишь подтверждала и развивала уложения Василия III и приговор 11 мая 1551 г., запрещавшие продажу княженецких земель иногородцам. Вотчины, купленные иногородцами без доклада царю за 15–20 лет в Твери, Торжке, Ярославле, Рязани, на Белоозере и в Романове, безденежно отписывались на государя[428].

В отличие от приговора 1551 г. в законе 1562 г. ни слова не говорилось о запрещении княжатам делать вклады в монастыри без царского доклада[429]. Именно этим следует объяснить то обстоятельство, что стародубские княжата в годы опричнины смогли сделать большие земельные вклады в Спасо-Ефимьев и Троицкий монастыри. В ряде случаев подобные вклады санкционировались царем.

В мае 1562 г. Иван IV выдал специальную жалованную грамоту Спасо-Каменному монастырю, подтверждающую его право владения селами и деревнями, которые старцы получили по данным и духовным грамотам князей Пенковых[430]. В начале 1566 г. власти Кириллова монастыря били челом Ивану IV о сельце Танище с деревнями Белозерского уезда. В 1560/61 г. князь Андрей Иванович Кривоборский эти земли дал «по душе» своего отца. Однако местные власти по государеву указу раздали их в поместья детям боярским. Царь отдал распоряжение после соответствующего досмотра «отказать» (передать) сельцо Танище в монастырь, а помещиков «выслать вон»[431]. Что за «указ» имела в виду царская грамота — остается неясным. Но так или иначе правительство не считалось со своим же запрещением 1551 г. княжатам давать земли «на помин души». Нам известен и еще один пример такого же рода. После смерти вдовы князя Семена Стародубского в силу закона 1562 г. было отписано в январе 1569 г. на государя сельцо Кувезино. Но так как выяснилось, что княгиня успела завещать это село в Симонов монастырь, царь в феврале того же года распорядился передать село симоновским старцам[432].

Внешнеполитическая обстановка 1562 г. ничего существенно нового не внесла в ход Ливонской войны. Длительные переговоры с прибывшими в марте 1562 г. в русскую столицу представителями Сигизмунда II Августа вызвали в Москве только раздражение. Создавалось впечатление, что литовская сторона заинтересована лишь в их затяжке, а не в успешном завершении. Стремление польского короля добиться признания своих прав на Ливонию наталкивалось на решительное противодействие Ивана IV[433]. Зато летние переговоры России с Данией увенчались заключением 7 августа союзного договора[434].