Оранжерея - Андрей Бабиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Омм! — говорил колокол. — Омм!»
Под голову он подложил брезентовый мешок с провизией и палаткой; острый край консервной банки больно давил в затылок, но лень было менять положение.
Плот был готов. Утром они притащили со свалки пять старых дверей, несколько отличных длинных досок, веревки, гвозди. Теперь, привязанный к стволу ивы, плот лежал на воде, ритмично ударяясь о камни.
Ниже по течению, в двух верстах, был скалистый островок Розстебин. Необитаемый. Они собирались переночевать там, а наутро отправиться дальше, двигаясь от острова к острову вниз по широкой реке, ночуя в палатке (Митькин вклад) и добывая себе пропитание рыбалкой и огородным грабежом. Ничего лучшего нельзя было желать в жизни. Через год или два они, конечно, вернутся домой ненадолго, повидаться с родителями, но потом снова отправятся в путь. Матвею и Диме было по десять лет, Сашке исполнилось двенадцать. Недавно они прочитали книгу о странствиях Гекка Финна по Миссисипи. Каждый оставил дома по записке.
«Омм!»
«Подъем, дохляки! — скомандовал Блик — Скоро начнет темнеть».
Все трое помочились в костер: их струйки скрещивались, расходились, вновь пересекались. Уняв огонь в одном месте, они дружно переключались на другое. Шипели головешки. Дольше всех, задумчиво поводя сморщенным от холода «стручком», тушил огонь Блик
«Теперь айда, пожарники», — сказал он, затягивая брючный ремень, и они ступили на плот. Последним, промочив ноги, влез Митька, отпускавший веревку. Блик, как самый сильный, взял шест и, навалившись, столкнул осевший под их тяжестью плот с берега. Тихо заскользили. Матвей и Митя, усевшись по сторонам, гребли короткими веслами, Сашка, на корме, покуда мог достать, отталкивался шестом.
На реке было свежо, пейзаж немедленно переменился, бухта, где они сколачивали плот, тут же скрылась из глаз. Их несло течение и попутный ветер. Счастье. Мелкие щербатые волны. Да, вот это называется счастье. Сашкино понуканье сзади. Вон тащится порожняя баржа. Прощай, Запредельск Какая быстрая река! Старинное здание гимназии на берегу. Зубчатый Град на холме, похожий на шахматную фигуру. Прощай, школа, мы не скоро вернемся.
Плот вынесло на середину реки. Все трое переживали одно чувство. Димка мурлыкал под нос какую-то песенку, Сашка, стоя на четвереньках и выставив костлявый зад, глядел в бинокль на далекий берег Розстебина, а Матвей, упираясь веслом, счастливо посмеивался. Вышедшее солнце на минуту ослепило его, и в тот же миг плот вдруг сильно ударился низом обо что-то твердое и шершавое и косо встал. Димка, как был, с веслом в руке, от удара повалился в воду, Блик тоже свалился, но успел уцепиться за доску.
«Шест, — кричала удалявшаяся Димкина голова, — шест давай!»
Но шеста на плоту не было. Матвей втащил за шиворот отчаянно ругавшегося Блика, и они, мешая друг другу, начали тянуть из рюкзака веревку. Димка, уносимый течением, всплескивал руками, продолжая кричать им что-то уменьшавшимся голосом.
«Плыви к берегу!» — сложив ладони рупором, кричал ему в ответ мокрый Сашка.
Ветер срывал слова и уносил их в сторону.
«Уго-го», — слышался голос Митьки, и уже ничего нельзя было разобрать.
«Держись, мы сейчас!» — жестоко заикаясь, кричал ему Матвей.
Он размахнулся и бросил Димке веревку, но ее длины не хватало. Тогда, скинув куртку, он прыгнул в воду.
Было совсем темно, когда большая моторная лодка подходила к пристани Запредельска. Красиво светилась огнями дуга Арочного моста. Доносились уличные гудки. Несколько яхт и катеров заходили в гавань, и странно было думать, что жизнь не остановилась, что ничего не переменилось в ее течении, а ведь они только что едва не утонули. Лодкой правил мосластый, здоровенный старик-немец в красной фуфайке и резиновых сапогах. Выловив их одного за другим и надавав всем троим гулких затрещин, он теперь только добродушно поругивал мальчишек, которые, завернувшись в кусок рыбой пропахшей клеенки, тесно сидели на носу, сонно глазея на городские огни. Тарахтел старенький керосиновый мотор, по полу каталась пустая бутылка «Дункеля».
«Donner Wetter! — восклицал старик, хлопая широкой ладонью себя по колену. — Himmelherrgott![39]»
3«...Все это мы так оставить не можем. Всякому терпению приходит когда-нибудь конец». — Блик уселся обратно в кресло и перевел дух. Ветер стукнул форточкой, надулась и опала как парус портьера.
— Продолжительные аплодисменты, переходящие в овуляцию, — пробурчал Матвей.
— Что ты сказал? Я не расслышал.
— Ничего, не важно. Но я хочу, чтобы ты знал: я не согласен с тобой. Ни со всеми словами вместе, ни с каждым словом в отдельности. Ни даже с синтаксисом.
— Вот как? А с фонетикой? Тоже нет? Да ведь ты меня даже не слушал, мистрюк ты этакий.
Блик пожал плечами и вновь занялся бутербродами. Ногайцев негромко и как-то осуждающе кашлянул в своем углу.
— Эх ты, борец за справедливость доморощенный, — вновь заговорил Блик благодушно и невнятно. — Меня уже целый год держат за кадык ревнители старины, друзья природы, экологи, зоологи, инсулаведы и еще черт знает кто. И ты туда же. И с чего ты взял, что от меня что-то зависит? Если мою морду каждый день показывают на экране, это еще ничего не значит. Эх, братец, ты думаешь, мне эта история с плотиной по душе, думаешь, у меня не сосет под ложечкой?
— Поэтому я к тебе и пришел, — вставил Матвей.
— И правильно, что пришел. Давно хотел с тобой повидаться. А разговор этот не для старых друзей, а для... новых врагов. И это еще не худший исход, скажу я тебе. Да, да, можешь не смотреть на меня так. Первоначально план был вообще igni et ferro[40]...
— Absit[41].
— Вот именно. Дешево и сердито. Ногайцев, вытянув шею, навострил на латынь
уши.
— В конце концов сошлись на воде... Прости невольный каламбур, — Блик хмыкнул, обнажив белые хищные резцы. — И ты, пожалуйста, не думай, что их было легко угомонить. Ты знаешь наших вояк..
— Ваших, — вставил Матвей, но Блик пропустил колкость мимо ушей.
— Им только дай волю, — закончил он и покосился на своего помощника.
Тот, в силу своей нечеловеческой чуткости уловив хозяйское неудовольствие от его присутствия (а казалось, он был погружен в просмотр своего ежедневника), молча поднялся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
В комнате сразу полегчало. Не тронутый Матвеем чай потемнел, остывая. В полупустом стакане воды на столике подле Блика изредка поднимались пузырьки газа. Беседа выдыхалась. Незамеченный Матвеем букет в вазе, стоявшей на низком столике, распространял душноватый аромат ландышей.
За несколько улиц отсюда в больничной палате две равнодушные седые Парки молча перестилали освободившуюся накануне ночью постель у окна.
Блик, в любую минуту готовый улыбнуться, прищурившись, смотрел на понурого Матвея. Был он, в сущности, добрый малый, этот Blick[42].
— Я вот что, собственно, хочу сказать тебе, старичок. Ой не нравишься ты мне, дорогой мой, ой не нравишься. Совсем помешался ты на этих островах. Жениться тебе надо. Да-да, жениться. Что с тобой такое? Неприятности на службе? Нет? Ну тогда что ты сидишь и вздыхаешь? Чему быть, того не миновать. Не мы кашу заварили, не нам и расхлебывать. Все изменилось. Иных уж нет, а те далече... Это закон природы, как Пушкин некогда сказал. Что ты пытаешься доказать, друг мой? Что мы все законченные негодяи? В этом нет ничего нового. Ты разве не читал Достоевского? А эта история с Запредельском не нашего ума дело. Да-да, не смотри на меня так. Оставим, знаешь ли, мудрецам хоронить своих мудрецов... Ты помнишь, Матвейка, как мы играли в школьном спектакле?
«Принц Датский». Ты еще восклицал: «Ну что ему Гекуба, чтобы рыдать о ней?» Помнишь? А Митька Столяров, с накладным брюхом и бородой, забыл свою реплику и понес несусветную чушь. Так вот я говорю тебе далась тебе эта Гекуба.
Неужели все оказалось напрасно, не слушая его, думал тем временем Матвей Сперанский. Розыски Блика, унижения просителя, ожидание несколько раз откладывавшейся аудиенции, весь этот кошмарный разговор? Неужели нельзя достучаться? Или нет никого за дверью? Тень. Мечта. Чистый лист. Лихой росчерк симпатическими чернилами. Нет, нельзя опускать руки, надо попытаться еще раз. Короткая проникновенная речь, козырная карта из рукава, пусть даже крапленая, что-то вроде следующего:
«Теперь, когда твой шут и цербер по совместительству оставил нас наконец наедине, я скажу тебе, что я должен сказать. Не знаю, услышишь ты меня или нет, но все-таки я попробую. Вот ты говоришь: политика, интересы государства, что бы это ни значило, национальные враги. Все это чушь, Саша. В это можно верить, как иной верит в Атлантиду или переселение душ. А дело в том, что на юго-западе страны пятьсот лет живет по законам добра и справедливости вольный народ, веселое сборище студентов, мореходов, негоциантов и ученых, и они как кость в горле твоего Левиафана. Возжелает твой Крокодил Крокодилович сожрать кого-нибудь тихо-мирно, по-домашнему, а они уже тут как тут, уже раззвонили на весь свет, аппетит испортили; надо ему сбыть кучу стреляющих железок каким-нибудь буйно-помешанным проходимцам с Востока, а они уже протестуют: нельзя, негуманно, не по-христиански. Он им санкции — ничего, живут, протестуют; он им эмбарго — стонут, но живут, возмущаются. Вот и придумал твой Левиафан новый государственный интерес: затопить острова, и дело с концом.
