На крутом перевале (сборник) - Марин Ионице

Я даже точно не помню, куда дошел наш караван, когда мы услышали громкий треск и увидели, как разлетелась на куски кафельная печь в классе. Так как в классе было прохладно, кто-то подкладывал в нее уголь каждую перемену, и он тлел там, в печи, пока внезапно не разгорелся, именно сейчас, на последнем уроке, разнеся плохо вычищенную и не имевшую хорошо отрегулированных горелок печь.

После минуты замешательства, убедившись, что все целы и невредимы, мы обратили взор на молодую учительницу, которая стояла все на том же месте, слегка опираясь спиной о высокую кафедру, со спокойной улыбкой на губах, как тогда, когда говорила нам об исчезнувших цивилизациях: «Так случается, что поделаешь, погибают и крепости, умирают и люди». Красный цветок расцвел у нее на виске, она быстро задергала веками, как бьет стрекоза крыльями, и это был конец.

Прибыли пожарники. Медики и санитары осматривали каждого. Никого не ушибло. Нас отпустили домой. Мальчишки быстро выскочили из-за парт и выпорхнули из класса. Учительницу подняли и унесли. Я оставался на своем месте за партой. Я не мог осознать происшедшее, ожидал, что сейчас очнусь от сна. Впрочем, в классе я был не один. Горбатый скрючился под партой. Класс был переполнен дымом и паром огнетушителей, и Горбатому стало плохо, он не мог держаться на ногах. Ничего, я вынес его на воздух. Он долго не приходил в себя, и я нес его на спине по безлюдной улице. Я даже не представлял, что он такой тяжелый. Время от времени я отдыхал, прислонившись к забору. Горбатый как будто спал. До меня доносились только иканье и бессвязные слова. В конце концов я потерял терпение и начал его трясти:

— Проснись же ты, я не могу больше, проснись же!

Меня охватила неприятная слабость, похоже, я сам был на грани обморока. Но Горбатый так и не пришел в себя. Превозмогая слабость, я поплелся дальше. Едва объяснив его матери, что произошло, я растянулся рядом с Горбатым.

— Ничего, сейчас придет в себя, — успокоила его мать. — Он такой, с ним случается обморок даже от вида зарезанной курицы.

Она положила ему на лоб компресс, уселась на край кровати и начала потихоньку растирать ему ноги, тихо плача. Я хотел уйти, но мальчишка вцепился в меня руками и не отпускал.

— Он стал таким в трехлетнем возрасте, после того как увидел, как расстреляли его отца; его и самого хотели убить.

Расстреляли его отца и хотели убить его… Но я был так изнурен, что не вполне уловил сказанное. Словно случайно услышал реплику из передаваемой по радио пьесы. Женщина начала причитать. Тихо, как на поминках. Она опустила на пол ноги своего сына и тихонько стала растирать их, скорее даже гладить и орошать слезами. Ее причитания могли показаться колыбельной песенкой, если бы не произносилось имя — «Радуле, Радуле», — которое не было именем мальчика. «Радуле, Радуле»…

Высвободив руки из тисков Горбатого, я бросился на улицу, но, придя в себя от свежего воздуха, устыдился своего бегства и остановился посреди двора в непонятном ожидании.

Я брел по улицам задумавшись, пока не вышел к кладбищу. Железная калитка зловеще скрипела на проржавевших петлях. И снова тишина. Кто тебе ответит? Могилы молчали, как молчат могилы. Но у меня был фундаментальный вопрос. А что, Офелия бродила в своем наряде невесты и череп шута Йорика мог скалить зубы только в Дании? Скоро полночь, но где могильщик? Придет или не придет? Свет зажженной спички вырывает из темноты надпись на каком-то кресте: «Спешащий прохожий, остановись на мгновение и задумайся, что тем, кто ты есть, был когда-то и я».

Благодарю! Нет ничего нового под солнцем! О смерти говорили и покрасивее. Однако я совсем не спешу. Здесь погребен летчик. О чем ты думал, парень, когда кувыркался между небом и землей? Наверное, никто из моих знакомых не видел смерть своими глазами так, как видел ее ты. Но ты не хочешь мне ничего рассказать. Хранишь при себе, эгоист, свой маленький секрет. На что он тебе? Спичка догорает, обжигая пальцы. Но у меня полная коробка. В ней тридцать две плюс-минус две спички. Ну хотя бы сова прокричала, что ли…

Что бы мы делали, если бы на свете не было юмора? Но пока одно, другое, есть и у нас дом, есть куда идти, так как каждую козявку тянет в ее гнездышко, вечером или утром, когда придется.

Дома не спали, ждали меня. И не знали, что произошло. Что это, очередной побег из дому? То, что было тогда, в лесу, было детством, во всяком случае, я убегал из пионерского лагеря, не из семейного гнезда. Но сейчас я уже не был ребенком. Чего я хотел добиться? Хотел испытать отца? Ничего я не хотел добиться… Просто отсутствовал дома несколько часов… Несколько часов?.. Правда, уже ночь…

— Придется нам поговорить по-другому.

— Ты думаешь? Я лично не в состоянии.

— Я хочу все выяснить немедленно, сейчас, здесь!

— Не с кем выяснять. У меня глаза закрываются…

— Знаешь что? Я убежден, что ты не тупица, но если…

— Я очень тронут, но мне это безразлично.

— Ты совсем не тупица, но твоя голова забита глупостями.

— Голова хороша, но содержимое попорчено. Что поделаешь, бывает. Но я умираю, так хочу спать. Ты мне разрешишь пройти?

— И эту глупость надо непременно выбросить из головы!

— Хорошо. Но оставим это на другой раз. Я не спал.

— Думаешь, я спал?

— Тем более мы должны отложить этот разговор. Думаю, что это будет тяжелый разговор. Оставь его на потом, когда мы оба будем в лучшей форме.

— Не смей мне дерзить!

— Но разве ты не видишь, что я еле держусь на ногах?!

— Где ты был?

Он был очень категоричным и, несомненно, мог перейти к более жестким мерам.

— Где ты был? — повторил он, направляясь ко мне.

— У женщин!

— У… Где?

— Ты же хотел знать.

— У женщин?

— Ну и что здесь такого?

Рано или поздно все равно это должно было случиться. Ты прекрасно знаешь, что я не глуп. Если бы я был тупицей, то я провел бы ночь на кладбище, читая надписи на могилах при свете спичек. Но так как я не дурак, то пошел по женщинам.

— Кто они?

— Думаешь, я знаю? Понятия не имею. Но все было вполне пристойно. Я падаю от усталости.

— У женщин… Даже если так… Я все-таки должен знать…

— Не слишком ли много ты от меня требуешь? Мне уже семнадцать лет исполнилось, хочу быть самостоятельным. К тому же это нетактичный вопрос!

— Есть разные женщины. Какая-нибудь может окрутить тебя на всю жизнь, если вовремя не принять меры. Заведующий здравотделом представил доклад: снова появились — после стольких лет! — случаи сифилиса.

— Может, мне повезло.

— Человек сам творец своего счастья.

Койка, подушка, голова, напоминающая шар кегельбана.

— Я чувствовал себя уничтоженным. Ты нет?

— Нет.

Странные и неизведанные пути, по которым мы идем, с которых порой сбиваемся. Даже я, который уже знал женщин и у которого было более или менее сложное детство, входил в армейскую жизнь без осложнений с этой точки зрения.

Койка, подушка, маленькая, сплюснутая голова-тыква.

— Мне казалось, что я растворился в этой массе цвета хаки, что от меня ничего не осталось. А тебе не казалось?

— Нет.

Рядовой Стан Д. Стан. Артиллерист, первый номер, третья гаубица. Второй стрелок, когда отделение действует на занятиях как мотострелковое.

Кровать, подушка, и на ней — речкой обкатанный сине-серый валун.

— Я думал обрести свое «я» во время перерыва, но и это было невозможно. Как бы я ни старался, я оставался все тем же номером: стрелком — вторым, артиллеристом — первым, то есть какая-то обезличенность в сапогах. А ты?

— Я наоборот…

Рядовой Стан Д. Стан. Он переживал свой переломный момент, не такой, как у меня, но тоже переломный. С той только разницей, что он преодолел его полностью и находился, похоже, в стадии выздоровления.

Койка, подушка, голова-тыква. Мне почему-то подумалось: окажись мы в море на корабле и накренись корабль на борт, все эти шары, тыквы, валуны, правда, не совсем совершенные в своей округлости, взгромоздились бы один на другой. Ударяясь друг о друга, они перекатывались бы как на бильярдном столе. Вот потеха! А после того как перемешаются, как ты их различишь? Все одинаковые, бери любую наугад — голова как голова, голова солдата.

Койка, подушка, бритая голова. Если все равно надо носить короткие волосы, почему не использовать эту возможность? Что-то вроде эпидемии охватило всех менее чем за сутки. Я единственный не имел желания быть первым.

Пышные волосы, темно-каштановые, слегка волнистые, с прядью, спадающей на лоб, с безукоризненным пробором: ученик Мэргэритеску, самая красивая шевелюра в лицее, предмет его гордости, которому он уделял все свое время.

Урок классного руководителя. Учащийся Мэргэритеску извиняется, что у него не хватило времени подготовиться к занятиям.