Простая формальность - Барбара Хоуэлл

Вчера она разорвала этот рассказ в мелкие клочки и решила, что никогда больше писать не будет. Займется абстрактными философскими рассуждениями — это у нее лучше получается, и до весны закончит диссертацию.

Плохо только, что собственное исследование начало ее пугать. Она все больше и больше отдалялась от той доброжелательной дружеской атмосферы, которая составляла основу их с Хэнком отношений, все дальше ступала по зыбкой, неверной, забытой Богом территории. Даже от простой мысли, что Хэнк увидит ее записи, Мэрион приходила в ужас. Каждый вечер она заново перепрятывала свой блокнот. А если она как-нибудь ночью умрет?

Мэрион перечитала последнюю запись.

«Женщины обожествляют мужчин, потому что им так удобнее. Так удобно иметь бога рядом, в собственном доме. Бога, которым можно управлять, а иногда и помучить.

И тогда понятен восторг девушки, когда ее любимый ведет себя как бог (и мой восторг, когда Клэй — ему было двадцать три и он плавал лучше меня — спас меня на море, принес домой, положил на кровать и потребовал любви, не сомневаясь, что я уступлю).

Каждый удар, который наносит ей богоподобная рука, убеждает девушку, что она нашла существо более высокого порядка. Он сможет защитить ее, будет любить, успокаивать и не давать задумываться над единственно важным вопросом: по чьей воле мы находимся здесь? И для чего?

Такова величайшая мечта женщины, и величайший самообман, и причина, объясняющая, почему женщины всегда сами, добровольно, помогали мужчинам себя поработить.

Потому что если мужчина — это бог, женщине совсем не надо задаваться мучительными вопросами бытия. Они избавлены от экзистенциального ужаса Кьеркегора и могут не задумываться над леденящим душу вольтеровским «почему». Их бог у них в кровати, проникает в их тело, распространяет благость внутри каждой из них. А поскольку он слаб и ослеплен своим могуществом, женщина время от времени обманывает его, а иногда даже использует. И, пусть на короткое время, становится могущественнее своего бога.

Но зато какое блаженство, когда он, раскрыв обман, подвергает ее наказанию! Какое наслаждение, когда тебя наказывает твой мужчина! Ибо через акт наказания он снова утверждает свое сияющее золотом величие. И женщина опять в безопасности.

Мои мысли, когда мы с Хэнком в прошлом году весной переправлялись на пароме из Алжира в Танжер. У всех мужчин-арабов, стоящих на палубе, озабоченный вид, они кажутся стариками. На их лицах прорезаны глубокие вертикальные складки, похожие на шрамы, в глазах застыла боль. А у женщин, что сидят рядом и возятся с детьми, пухлые розовые лица с насурьмленными бровями и гладкая, без морщин, кожа. Глаза у них глупые, черные и пустые, глядящие в никуда. Может быть, это следствие того, что ислам так возвышает мужчину? Может быть, мужчины старятся быстрее, если имеют богоподобную власть над женщинами? Может быть, именно потому, что мужчина-араб является абсолютным, неоспоримым господином одной или нескольких полностью с этим смирившихся женщин, в глазах у него такая бездонная тоска?

Я перевожу взгляд на Хэнка: он стоит, облокотившись на поручни, и ведет разговор о тарифных ставках в Гибралтаре. Он не по возрасту моложав и улыбчив. У него добрые и невинные глаза. Интересно, в какой мере американские женщины взваливают на себя заботы богов-мужчин? Может в этом кроется причина их раздражительности?»

Она закрыла свою записную книжку, и ей захотелось плакать. Она пыталась понять: действительно ли она пишет диссертацию или это просто бред? Возможно, другие женщины не разделяют ее метафизических измышлений, ее страхов? Но разве можно не испытывать страха перед великой тайной бытия? Но тогда сколько женщин подавляют в себе этот страх? Что происходит, когда наступает старость, вдовство, и они остаются одни, без своих богов, и этот страх вырывается из подсознания?

Она поставила локти на машинку и посмотрела в окно, из которого был виден их бассейн необычной формы, вычурный, как на картинах Миро. Из-за своей пронзительной синевы бассейн был похож на кусок пластика, повисшего в густом влажном воздухе. Полосатые шезлонги манили к себе. Мэрион захотелось спуститься, полежать у бассейна, стать просто женой, богатой, трусливой, ленивой женой, которая живет без всяких угрызений совести и использует все преимущества своего замужества. Какой покой! Просто жить ни о чем не думая, проводить день за днем под властью своего бога, обдумывать званые обеды, выращивать цветы и продвигаться по социальной лесенке вместе с ростом доходов мужа, без счета тратить деньги на благотворительность и завести роман со своим парикмахером-гомосексуалис-том и с художником по интерьеру, тоже гомиком, а иногда для разнообразия с кем-нибудь, кто еще, слава Богу, нормален.

Мэрион отшвырнула карандаш и взъерошила обеими руками волосы. И тут же вспомнила, что до ужина надо вымыть голову и изобразить как бы французскую прическу, потому что на этой неделе она не сходила к парикмахеру. Она терпеть не могла покорно сидеть, пока кто-то возится с ее волосами, дергает их, накручивает на бигуди; потом еще надо неподвижно сидеть под феном, отчего у нее всякий раз начинается прилив. Ей хотелось обрезать волосы, но Хэнку нравились длинные. Он говорил, что так она выглядит моложе. У его первой жены перед смертью волосы все вылезли. Клэю было все равно, какие у нее волосы. Клэй сказал, что она отлично выглядит, когда ее подстригли почти «под ноль», — и она вдруг обнаружила, что не у всех череп имеет красивую овальную форму, а у некоторых (как, например, у нее) затылок совсем плоский. Клэй прекрасно понял, что эта стрижка — серьезный шаг к освобождению хотя бы от одного признака женственности, но он не возражал.

Не возражал!

Она медленно напечатала эти слова и глядела на них, пока желудок не стал давить на диафрагму — началось сердцебиение. Она соскочила со стула и спустилась по узкой лестнице, которая вела из ее кабинета на кухню.

— Хиро! Хиро! Где вы? — позвала она, проходя по залитой солнцем кухне, где на столе лежали свежевымытые овощи. Нигде ни звука. — Хиро! — позвала она еще раз.

Она открыла входную дверь и, не увидев Хиро у бассейна, перебежала дорожку, зачерпывая босоножками раскаленный гравий. Она подошла к выкрашенной в голубой цвет двери его бунгало, вокруг которого были посажены цветы, постучала, подождала немного, повернула дверную ручку. Заперто. Ей очень хотелось посмотреть, как у него там, в доме. Интересно, висят ли у него над кроватью японские плакаты с девочками? Наверняка повсюду разбросаны плавки и презервативы. А может, стоят цветы в фарфоровых вазах? С тех пор, как они с Хэнком купили дом, она ни разу не была в жилище Хиро. Все поведение Хиро говорило о том, что он требует уважения к собственной личности. И хотя Мэрион легко могла бы открыть дверь, она ни разу этого не делала. Ей казалось, что вторгаться в его личную жизнь значило бы то же, что осквернить святыню.

Она повернулась и понуро побрела к бассейну, вспомнив, что отправила Хиро купить свежих французских батонов в новой булочной, которая не доставляла товар на дом. Вечером придут гости. Восемь человек. Восемь разговорчивых голодных гостей, которые придут оценить по достоинству ее саму, ее прическу, ее семейную жизнь и мясо, которое подадут к столу. Восемь интеллигентных гостей, которых она хотела приветить и обласкать, чтобы они приходили и впредь, звонили бы ей, любили ее и слушали ее остроты, восторгались ее умом и, самое главное, убеждали бы ее в том, что она чего-то стоит, что она заслуживает всяческого уважения и вообще человек творческий.

Почему Хэнк не сумел спасти ее? Мягкий жизнелюбивый Хэнк, который так мило барахтается в бассейне, крупный босс, под началом которого восемь тысяч служащих и который, расчувствовавшись, мог заплакать от восторга, — он должен был спасти ее от этих изматывающих душу мыслей.

Она стояла на газоне и смотрела, как спокойно летит пчела к бугенвилеям, сплошь покрывавшим одну из стен бунгало. Пчела показалась ей безмятежно счастливой. У нее не было никаких особых устремлений. Единственное, что она должна делать — исполнять свою каждодневную задачу: убедиться, какая погода, перелететь с цветка на цветок, перенося пыльцу, снести ее в улей, передать рабочим пчелам. Все дни исполнены смысла, гармонии и подчинены законам природы. Никакой метафизики, столь чреватой ошибками. Никакие эмоциональные порывы не нарушали ее безмятежности, когда она делала свое дело — наполняла наши горшочки медом.

Она перевела взгляд на свои короткие худые и бледные ноги, торчащие из шорт. Большинство склеротических узлов были скрыты шортами, но два маленьких торчали над коленками! Мускулы во всем теле стали дряблыми, ткани обвисли вокруг костей, кости словно усохли, волосы поседели — только краска и спасает — и без очков она уже не могла читать, а до сих пор ничего в жизни не поняла!