Последняя крестьянка - Валентина Гусева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, обессилев, затихла… Никто не услышал ее, ни те, кто уехал за лучшей жизнью в другие края, ни те, кто был совсем близко, как отец с матерью, но также уже никогда не услышат. А вокруг равнодушно пошумливали на осеннем ветру зарастающие поля да молча за ними стоял лес.
Наплакавшись, Катя поднялась и пошла к дому. Закрыла за собой ворота, села около привязанной на цепь собаки, погладила ее: «Вот мы и одни остались, Черныш». Собака заскулила, ткнулась мордой в ее колени, понимающе заглянула в глаза… Посидев и поговорив с собакой, Катя вошла в дом. Села на кухне. Долго неподвижно смотрела в кухонное окно. На душе щемило. Как жить дальше? И что впереди? Ничего. За окном заморосил дождь. Тяжело вздохнув, она поднялась, дотянулась до верхней полки шкафчика, достала из укромного уголка бутылку, налила в кружку и выпила. Закусывать не хотелось. Еще раз хлебнув из бутылки и, по привычке убрав ее в потаенный уголок, она легла на диван и, опьянев, стала разговаривать с сестрой. Вслух. «Вот ты говоришь, не пей, — внушала она на расстоянии сестре, — тебе говорить просто, а побудь-ка на моем месте, поживи хоть несколько деньков. Одно развлечение — сходить в магазин за 3 км, с продавщицей Танькой поболтать… да с бабами у магазина… А у них ко мне один вопрос — как ты там живешь, скучно ведь. Да не скучно, говорю, то с собакой поговорю, то с кошками, то с мамкой поругаюсь. Да ведь и телевизор есть. Правда, осточертел мне этот телевизор, — продолжала она виртуальный разговор с сестрой. — Уж лучше на огороде работать или дрова колоть… Летом хоть вы приезжаете… А зимой? Куда зимой-то пойдешь? Только разве снег расчистить, чтобы автолавку на дороге встретить. Другого дела нет. Мать половики ткет, весь сундук половиками забит. А я? Ты говоришь — читай… Читала бы ты столько, сколько я… Сама у меня книжечки-то забираешь — Это, говоришь, не читала и это не читала… А я — читала… Общения мне не хватает, понимаешь, общения… Вот и общаюсь с бутылкой… на горе матери да и себе тоже. Легче мне становится от водки… понимаешь, легче. Вот сейчас выпила и легче стало. А если бы не выпила? Вот вы уехали, а я хотела снова на кладбище бежать…
Катя глянула в окно — уже стемнело. Она поговорила с кошками, которые не терлись о ее ноги и не просили есть — сегодня они были хорошо накормлены. Включила телевизор, забралась под одеяло и… отключилась.
Ее разбудили звуки выстрелов. Разлепив глаза, Катя с трудом сообразила, что стрельба шла в телевизоре. Не слезая с кровати, она дотянулась до розетки, вытащила шнур. За окном та же чернота. Значит, часа 2–3 ночи — определила она, до рассвета еще долго. Но спать не хотелось. Она прислушалась. К звенящей тишине примешивались какие-то странные звуки — не пей, не пей, не пей… — постукивал в голове голос, похожий на голос сестры. В ногах зашевелились, зазевали кошки. Катя села, погладила своего любимого Маркизона… А в ушах или в голове — не пей, не пей… Но в горле-то пересохло. «Водицы-то можно, сестрица, — проворчала Катя, встала, подошла к бидону с водой. А рядом совсем отчетливо — не пей… То капала вода из старого умывальника. Не пей, не пей — капал умывальник. Катя выпустила из него остатки воды, зачерпнула ковшиком из бидона, роняя холодные капли на босые ноги, напилась. Подошла к окну — ни звездочки. Снова защемило сердце — мамы нет. Если не будет дождя, пойду на весь день за солонухами, чтоб к бутылке не тянуло. Снова легла, столкнув занявшего ее место кота. Но не спалось. Она почти протрезвела, поэтому думалось. Не буду думать о себе, буду думать о сыне, о внучке, о племянницах. Но думалось о себе. Как же так получилось, что она осталась здесь совершенно одна, одна-одинешенька во всей деревне, да которой, по сути уже и не было. Но была она, Катя, ее последний житель. Почему она не уехала, как уехали другие, ибо знали, что пропадают деревни, пропадают в них люди в эти смутные ненадежные времена. И все искали чего-то лучшего, более надежного. И постепенно пустели деревни, рушились заборы, зарастали крапивой и лопухами брошенные дома, наводя на оставшихся тоску и тревогу. И Катя уезжала. Окончив среднюю школу, что в 7 км от их деревни и неплохо окончив, Катя поехала поступать в областной технологический техникум. Поступила, жила в общежитии. В техникуме и познакомилась она с мальчиком на год младше ее. И влюбилась она в него, как потом говорила, до беспамятства. И забеременела от него. Он бы и женился на ней, ибо тоже любил ее, да родители Паши воспротивились: «Рано еще Паше папой быть», — сказали они. Видно, Паша и сдался, потому что очень деликатно, но все же предложил ей сделать аборт. А потом что? «Доучимся, а потом видно будет», — неуверенно сказал Паша. И сестра была за аборт. Катя аборт делать не стала, хотела она иметь от Паши ребенка и… уехала домой. Втайне она надеялась, что когда-нибудь Паша опомнится и заберет ее с сыном. Но он… не забрал.
Вот и стала она в деревне вместе с бабушкой и дедушкой растить Лешу. И с ужасом думала иногда — а сделай она тогда аборт, и не было бы у нее ее дорогого мальчика, который рос не по дням, а по часам, ходил в начальную школу за 2 км, а когда ее закрыли, жил в интернате в 7 км от деревни. По пятницам он приходил домой, в понедельник рано утром дед будил его в школу. Правда, бабушка ворчала — довез бы Лешку на лошади, такую даль парню топать. Но дед с внуком понимающе переглядывались — сильным вырастил дед Лешу и пробежать утром 7 км для внука — спортсмена не составляло особого труда. Закончив
