Дальняя дорога - Николас Спаркс

– Да, – подтверждаю я.

Утренний свет окружает ее сиянием.

– Жаль, что я с ним так и не познакомилась, – произносит Рут.

– Он бы тебе понравился.

Рут задумчиво покашливает и отворачивается. Она смотрит в залепленное снегом окно, погруженная в собственные мысли. Я думаю: машина стала моей могилой.

– Еще ты вспоминал госпиталь, – негромко говорит она.

Я киваю, и она устало вздыхает.

– Разве ты не слышал, что я сказала? – спрашивает Рут, поворачиваясь обратно. – Что мне это не важно. Я бы не стала врать.

– Намеренно – да, не стала бы, – отвечаю я. – Но может быть, ты временами лгала самой себе.

Мои слова ее удивляют, пусть даже только потому, что я никогда столь прямо не высказывался по этому поводу. Но я знаю, что прав.

– Вот почему ты перестал писать, – замечает Рут. – Когда тебя отправили обратно в Калифорнию, письма стали приходить все реже, а потом и вообще перестали. Я полгода не получала от тебя вестей.

– Я перестал писать, потому что помнил твои слова.

– Потому что ты хотел, чтобы мы расстались. – В голосе жены звучит гнев, и я боюсь смотреть Рут в глаза.

– Я желал тебе счастья.

– А я не была счастлива, – огрызается она. – Я не знала, что думать, мучилась и не понимала, что происходит. Я каждый день за тебя молилась и надеялась, что ты напишешь, но, открывая почтовый ящик, вновь ничего не находила, сколько бы сама тебе ни писала.

– Прости. Я поступил дурно.

– Ты хотя бы читал мои письма?

– Все до единого. И перечитывал не раз. Я пытался написать о том, что случилось, но не мог подобрать слова.

Рут качает головой.

– Ты даже не сказал, когда вернешься. Я узнала от твоей матери и решила встретить тебя на станции, как делал ты, когда я приезжала домой из колледжа.

– Но не встретила.

– Чтобы проверить, придешь ли ты ко мне. Но прошло несколько дней, потом неделя, ты не пришел в синагогу, и я поняла, что ты меня избегаешь. Поэтому я пришла в магазин сама и сказала, что нам надо поговорить. Помнишь, что ты ответил?

Я сожалею об этом больше, чем о чем-либо другом. Но Рут ждет, с напряженным видом, и не сводит глаз с моего лица. В ее взгляде читается вызов.

– Я сказал, что наша помолвка расторгнута и между нами все кончено.

Она поднимает бровь.

– Да. Именно так ты и сказал.

– Я тогда не мог с тобой разговаривать. Я…

Я замолкаю, и Рут договаривает:

– Ты злился.

И кивает.

– Я видела гнев в твоих глазах. Но не сомневалась, что ты по-прежнему меня любишь.

– Да, – признаю я. – Я тебя любил.

– Но мне было больно, – продолжает Рут. – Я вернулась домой и заплакала, как ребенок. Моя мама вошла в комнату, и мы долго сидели обнявшись. Мы обе не знали, что делать. Я уже многое потеряла. И не выдержала бы, если б еще и рассталась с тобой…

Она имеет в виду родных, которые остались в Вене. В то время я не понимал, как эгоистично себя вел и как выглядели мои поступки в глазах Рут. Воспоминания об этом тоже преследуют меня всю жизнь, и, сидя в машине, я испытываю стыд.

Рут, моя любимая жена, знает, что я чувствую. Она начинает с необычайной нежностью:

– Но если между нами все и правда было кончено, я желала знать почему. Поэтому на следующий день я пошла в аптеку, напротив твоего магазина, и заказала шоколадную шипучку. Я сидела у окна и наблюдала, как ты работаешь. Ты меня видел – но так и не подошел. Я пришла туда на следующий день и через день, и лишь тогда ты наконец решился.

– Потому что мама заставила, – признаю я. – Она сказала, что ты имеешь право знать причину.

– Ты всегда так говорил, но, думаю, ты и сам хотел со мной повидаться, потому что скучал. И потому что знал, что только я могу тебе помочь.

Я закрываю глаза. Рут права, конечно. Бесконечно права. Она всегда знала меня лучше, чем я сам.

– Я сел рядом. И мне тоже принесли шоколадную шипучку.

– Ты страшно похудел. Я подумала: придется снова тебя откормить. Чтоб ты стал таким пухленьким, каким был, когда мы познакомились.

– Я никогда не был толстым, – возражаю я. – Меня чуть не забраковали в военной комиссии.

– Да, но по возвращении от тебя остались кожа да кости. Костюм на тебе висел как на вешалке. И ветром тебя чуть не унесло, когда ты переходил улицу. Я задумалась, станешь ли ты когда-нибудь прежним. Я боялась, что не увижу больше человека, которого некогда любила.

– И все-таки ты дала мне шанс.

Рут пожимает плечами.

– А что оставалось делать? – говорит она, и глаза у нее блестят. – Ведь Дэвид Эпштейн к тому времени уже женился.

Я смеюсь, почти против воли, и в теле вспыхивает боль. Меня захлестывает тошнота. Я втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы и чувствую, как волна постепенно начинает отступать. Рут ждет, когда я отдышусь, прежде чем продолжить:

– Признаюсь, я испугалась. Я хотела, чтобы между нами все было как раньше, поэтому сделала вид, что ничего не изменилось. Я болтала об учебе, о друзьях, о том, что выучила в колледже, о том, как родители устроили мне сюрприз, приехав в день выпуска. Я рассказала, что подрабатываю учительницей в школе неподалеку от синагоги, а осенью предстоит собеседование на полную ставку в начальной школе на окраине города. Еще я сказала, что мой отец в очередной раз виделся с деканом факультета истории искусств в Дьюке и что родители, возможно, переедут в Дарем. А потом я принялась рассуждать вслух, не придется ли мне бросить работу в школе и уехать в Дарем вместе с ними.

– И я вдруг понял, что не хочу тебя отпускать.

– Потому-то я об этом заговорила. – Рут улыбается. – Я хотела видеть твою реакцию. И на мгновение прежний Айра вернулся. Тогда я перестала бояться, что ты ушел навсегда.

– Но не попросила проводить до дома.

– Ты был не готов и слишком злился. Поэтому я предложила раз в неделю встречаться за шоколадной шипучкой, как раньше. Ты нуждался в отдыхе, а я вполне могла подождать.

– Но не вечно.

– Да, не вечно. В конце февраля я уже стала сомневаться, что ты когда-нибудь меня поцелуешь.

– Я очень хотел, – признаюсь я. – Каждый раз, когда мы виделись, я едва удерживался.

– Я это видела, потому-то и терялась. Не понимала, что не так и почему ты сторонишься меня, почему не доверяешь. Неужели ты не знал, что я буду любить тебя невзирая ни на что?

– Знаю, – отвечаю я. – Потому-то и не говорил.

В конце концов я, разумеется, ей сказал – холодным вечером в начале марта. Я позвонил Рут и предложил встретиться в парке, где мы гуляли сотни раз. Тогда я еще не собирался ничего говорить и убеждал себя, что мне просто нужно с кем-нибудь пообщаться, поскольку атмосфера дома сделалась гнетущей.

Мой отец во время войны преуспевал и, как только она закончилась, вновь вернулся к галантерейному ремеслу. Исчезли швейные машинки, на их месте появились вешалки с костюмами, на первый взгляд магазин выглядел совсем как до войны. Но внутри все изменилось. Изменился отец. Вместо того чтобы приветствовать покупателей в дверях, как он делал раньше, отец сидел целыми днями в задней комнате, слушая новости по радио и пытаясь постичь суть безумия, вызвавшего гибель стольких невинных людей. Ни о чем другом он говорить не желал; холокост стал темой всех разговоров за столом, да и в любую свободную минуту. Чем больше отец говорил, тем старательней мама сосредотачивалась на шитье, потому что ей нестерпимо больно было даже думать об этом. В конце концов, для отца ужасы войны остались абстрактными, а для матери, которая, как и Рут, потеряла родных и близких, – личным опытом. Начав с разной реакции на эти катастрофические события, мои родители постепенно стали отдаляться друг от друга – и так продолжалось до самого конца.

Будучи их сыном, я старался не принимать ничью сторону. Отца я выслушивал, а маме ничего не говорил, но, когда мы, все трое, оказывались вместе, мне вдруг приходило в голову, что мы позабыли, как быть семьей. А главное, отец теперь ходил в синагогу вместе со мной и мамой, и наши задушевные разговоры ушли в прошлое. Когда отец сообщил, что намерен сделать меня своим партнером – то есть нам троим предстояло круглые сутки проводить вместе, – я пришел в отчаяние, будучи уверен, что нет никакой возможности спастись от уныния, которым была проникнута наша жизнь.

– Ты сейчас думаешь о родителях, – говорит Рут.

– Ты всегда хорошо относилась к ним.

– Я очень любила твою маму, – отвечает она. – Несмотря на разницу в возрасте, она стала первой подругой, которую я завела в Америке.

– А отец?

– Он мне тоже нравился. А как же иначе? Мы были одной семьей.

Я улыбаюсь, вспоминая, что Рут проявляла гораздо больше терпения, чем я.

– Можно задать один вопрос?

– Разумеется.

– Зачем ты меня ждала? Даже когда я перестал писать. Сейчас ты, конечно, скажешь, что любила, но…

– Ты опять об этом? Ты удивляешься, за что я тебя любила?

– Ты могла бы найти другого.

Рут придвигается ближе и ласково шепчет: