Русские в начале осьмнадцатого столетия - Загоскин Николаевич

— Сваху Игнатьевну? Как не знать! Ну, батюшка, нашли человека! Да вы бы еще взлезли на Ивана Великого да ударили в успенский колокол!

— Так это Игнатьевна разболтала?.. Ах она чертова тетка!.. А ведь как божилась, проклятая!.. «Никому, батюшка, не скажу, видит Бог, не скажу! Отсохни у меня правая рука по локоть, коли я кому ни есть хоть словечко вымолвлю!» Ну, делать нечего!.. Да и то сказать, пускай себе говорят, что князь Андрей Юрьевич Шелеш-панский женится" на Ольге Дмитриевне Запольской… Эка беда! Что она, краденая, что ль, какая?.. Невеста богатая…

— Так, сударь, так! Да вот изволите видеть: я сейчас был у ее тетушки…

— Аграфены Петровны Ханыковой?

— Да, князь. Ей при мне об этом сказали… Батюшки светы! Она так на стены и полезла… «Не хочу, да и только!»

— Вот еще! Да ей-то какое до этого дело? Она тут ни при чем.

— Помилуйте, родная тетка!..

— Так что ж? Не приедет ко мне на свадьбу?.. Да пожалуй себе не езди! Кума с возу, возу легче!

— Это бы ничего, князь, да у нее есть приятель, гвардейский офицер, Андрей Степанович Мамонов…

— Эка важность! Велика фря, гвардейский офицерик… Да что он мне сделает?

— Ну, сударь, не говорите! Знаете ли, зачем прислали в Москву этого Мамонова?

— А кто его знает.

— Ему указано от царя забирать и рассылать по полкам всех неслужащих дворян.

— Всех? Как всех?

— Ну, вестимо дело, сиречь тех, которые еще молоды и здоровы, а пуще-то всего молодых дворян, которые писаны были в новиках, а службы никакой не несли.

— Батюшка Ардалион Михайлович, — вскричал князь Шелепшанский, побледнев как полотно, — да ведь этак, пожалуй…

— Да, князь, и до вас доберутся. Этот Мамонов читал мне список дворян, которых потребуют на службу, а в нем и ваше имечко есть.

— Что ты говоришь?

— Был, дескать, писан в московском жилецком войске новиком, тридцати осьми лет; живет, дескать, праздно в своих отчинах и доселе облыжно показывал, что он человек недужный.

— Так и написано?

— Так, сударь. Я поспешил вас об этом уведомить, потому что завтра, а может быть и сегодня вечером, пришлют за вами.

— Неужели пришлют?

— Непременно.

— Ну, а коли я не поеду?

— Нельзя: возьмут насильно.

— Неужели насильно?

— А вы думаете, кланяться вам станут?..

— Ах ты, Господи!.. Вот дело какое!..

— Кажись, этот Мамонов, — продолжал Обиняков, — очень желает угодить Аграфене Петровне. Он при мне говорил: «Уж вы не беспокойтесь, матушка: князь Шеле-шпанский не женится на вашей племяннице». Да еще как похвалялся, разбойник! Я, дескать, этого женишка ушлю туда, куда ворон и костей не заносил.

Бледное лицо князя Андрея Юрьевича покрылось багровыми пятнами, холодный пот выступил на лбу; он вскочил со стула и начал как шальной бегать по комнате, повторяя шепотом:

— Куда ворон костей не заносил! Вот тебе на!.. Футы, нелегкая!.. Эка притча, подумаешь!.. Да что же этот проклятый Мамонов говорит, — промолвил он наконец, остановясь напротив Обинякова, — меня опять, что ль, новиком запишут?

— Какие, сударь, теперь новики! Об них давно нет и в помине. Вас запишут в драгуны или в какой ни есть пехотный полк солдатом.

— Как солдатом?

— Да так! Бороду обреют, наденут на вас лямку… — Солдатом!.. Да ведь солдат-то бьют?

— Бьют, сударь.

— Да ведь этак, пожалуй, не ровен час, и меня палочьем вздуют?

— Вздуют, батюшка.

— Ах ты, Господи! — завопил Шелепшанский. — Отцы мои!.. Сударики!.. Кормильцы!.. Да что ж мне делать?

— Я вам, батюшка князь, объявил об этом заранее, а уж там как сами знаете.

— Постой, Ардалион Михайлович! Знаешь ли что?.. Дай-ка я себе растравлю руку или ногу…

— Так что ж? Вас отвезут в лазарет, сиречь в казенную больницу, а там как раз вылечат.

— Эко дело, подумаешь! куда ни кинь, все клин!.. Да нельзя ли хоть деньгами откупиться?..

— Деньгами? Нет, сударь, не такой человек этот Мамонов, его не подкупишь.

— И что ты, Ардалион Михайлович! Да кто же себе злодей? Станут мне деньги давать, а я не возьму?

— Вы дело другое, сударь: вы человек умный, а этот Мамонов что? шалопай, мотыга, — ему деньги нипочем. Да и что вы ему дадите? Ведь он богаче вас.

— Неужели?.. Ну, пропала моя головушка!.. Коли нельзя и деньгами взять, так делать-то нечего, ложись да умирай!

— Оно конечно, — молвил Обиняков, помолчав несколько времени, — дело-то плоховато… Тут надобно, чтоб и волки были сыты, и овцы целы… Разве подняться на какие-нибудь хитрости?

— Ах, друг сердечный! — прервал Шелешпан-ский, — сделай милость, дай, батюшка, ума… приставь голову к плечам!

— Вот то-то, князь Андрей Юрьевич, теперь дай ума, приставь голову к плечам! А как в прошлом месяце я просил у вас взаймы двадцать пять рубликов, так и денег нет!

— Право не было!.. Видит Бог, не было!

— А теперь, кажется, есть: вы при мне считали. Одолжите, сударь, пятьдесят рублей, мне крайняя нужда.

— Да ведь это деньги-то не мои.

— Ну, коли не ваши, так и говорить нечего. Счастливо оставаться, батюшка!

— Постой!.. Куда ты?

— К Аграфене Петровне Ханыковой: она, верно, не откажет мне в пятидесяти рублях, барыня богатая…

— Помилуй, да на что тебе пятьдесят рублей?.. Ну, двадцать пять рублей куда ни шло! — продолжал Шеле-шпанский, вынимая из-за пазухи мешок с деньгами.

— Премного благодарю, батюшка князь, да мне этого мало, и коли пришлось занимать, так лучше занять у одного приятеля, чем у двоих… Прощенья просим, Андрей Юрьевич!

— Постой, постой! Ну, Ардалион Михайлович, недаром говорят, что ты крапивное семя! На, вот тебе, считай, — промолвил князь, высыпая деньги на стол, — возьми себе пятьдесят рублев… Да ведь ты мне их отдашь?

— Как же, князь! — отвечал Обиняков, отсчитывая себе пятьдесят рублевиков. — Непременно отдам, когда будут деньги… Ну, спасибо вам, князь Андрей Юрьевич, — помогли бедному человеку в нужде! — продолжал Обиняков. — Теперь мы поговорим о вашем деле. Коли забирают на службу всех дворян, так это потому, батюшка, что у нас война с турком, а вот как сделается с ним замирение, так тревожить никого не станут и дела-то пойдут по-прежнему. Нам бы только с вами как ни есть время протянуть, а там, Господь милосерд, все будет шито да крыто. Вся сила в том, князь Андрей Юрьевич, чтобы вы к Мамонову не являлись и чтоб вас, несмотря на это, нельзя было назвать ослушником.

— Да как же ты это сделаешь?

— А вот как: коли вы не знаете, что он вас требует, так вам нечего к нему и являться, — не правда ли?

— Ну, вестимо! Да ведь ты сказал, что за мной пришлют?

— За вами пришлют завтра, а вы уезжайте в деревню сегодня, да только не в ту, в которой всегда живете. Я слышал, что у вас около Москвы много отчин.

— Как же, все мои отчины около Москвы, одних сел до десяти будет.

— И все по разным дорогам?

— Все по разным: и по Тверской, и по Коломенской, и по Серпуховской, и по Владимирке есть, и по Остромынке…

— Ну вот изволите видеть!.. Поезжайте теперь в какую-нибудь отчину, а здесь оставьте верного человека. Лишь только я узнаю, что Мамонов проведал, где вы живете, я к вам тотчас гонца. Незваные-то гости на двор, а ваш и след простыл! «Уехал, дескать». — «Куда?» — «Да Бог весть — не то в Москву, не то в коломенскую отчину». А вы переезжайте в серпуховскую, а коли надобно будет, так в другую, в третью, а там в четвертую, — устанут за вами гоняться. Ну, а если каким ни есть случаем вас и захватят, так что ж? «Я, дескать, не знал, что меня требуют, и от царского указа не прятался; а ездил по моим отчинам». Да и как вас захватить? Я буду здесь сторожить, и коли вы сами зевать не станете, так будь этот Мамонов хоть семи пядей во лбу, а все-таки на своем не поставит. Ему же и без вас дела-то будет довольно, погоняется за вами, а там, глядишь, плюнет да скажет: «Черт его побери совсем!»

— Ну, Ардалион Михайлович, головка-то у тебя…

— Годится покамест, батюшка.

— Только вот что: как же я женюсь? Ведь свадьбе положено быть на Фоминой неделе.

— Здесь, в Москве?

— Нет, в серпуховской отчине Максима Петровича Прокудина.

— Так что ж? Тем лучше: в чужом селе и подавно вас искать не станут. Да еще до Фоминой недели много воды утечет, лишь только бы на первых-то порах вы не попались в лапы этому Мамонову. Известное дело: новая метла всегда чисто метет; теперь он сгоряча и рвет и мечет, а там, Бог милостив, уходится, голубчик! Только уж вы не мешкайте, батюшка, уезжайте скорей из Москвы.

— Чего мешкать… Эй, Фомка!.. Сидорка! Двое слут вошли в комнату.

— Скажите Андрону, — продолжал Шелешпанский, — чтоб скорей запрягал лошадей, мы сейчас едем. Ты, Сидорка, поедешь со мною, а ты, Фомка, останься здесь.

— Слушаю, батюшка! — отвечал Фомка с низким поклоном.

— Найми себе какой-нибудь уголочек, да смотри — подешевле! Харчевых я тебе оставлю. Будет с тебя копейки по две на день?