Русские в начале осьмнадцатого столетия - Загоскин Николаевич

— Неужели ты, Федосья Игнатьевна, взяла?

— Что ты, батюшка! Я этот дырявый полтинничек положила ему на стол, низехоньк© поклонилась да сказала: «Прими, батюшка, Христа ради!», а сама и вон. Вот, сударь, скряга-то!

— Да, хорош! И за него выдают Ольгу Дмитриевну!

— Что ж делать! Андрей Степанович богат, природный князь и, нечего сказать, собою молодец.

— Право?

— У, батюшка!.. Детина такой ражий, дородный… что вы, молодцы! Обоих-то вас сложить, так его одного не будет.

— Вот как!

— Да, сударь, да!.. Не будь он такой скула, так нечего сказать, жених недюжинный!.. Э, да что толковать об этом шмольнике. Ты мне лучше скажи, батюшка, хочешь, что ль, посмотреть воеводскую-то дочку?

— Как же, Игнатьевна, хочу.

— Так изволь, сударь, знать, что она завтра будет у Троицы на Кулишках, после ранней обедни, милостыню нищим раздавать, и я с ней вместе буду.

— У Троицы на Кулишках! Где ж это?

— Ничего, батюшка, я твоему Федоту растолкую, так он тебя прямехонько довезет. Ну, мое красное солнышко, — промолвила Игнатьевна, вставая, — заболталась я с тобой!.. А дела-то у меня, дела, Господи Боже мой!.. Прощенья прошу, батюшка! Смотри же, не забудь, завтра после ранней обедни…

— Небойсь, Федосья Игнатьевна, не забуду. Прощай, любезная!.. Ну что, — продолжал Мамонов, обращаясь к своему гостю. — Какова моя сваха?.. Э, да ты никак стал еще грустнее!.. Что это с тобой?

— Так, что-то нездоровится.

— Катайся больше, любезный, так все пройдет. Знаешь ли что, Симский, приезжай завтра ко мне пораньше, поедом вместе смотреть воеводскую дочку.

— Нет:, Мамонов, я сегодня в ночь или завтра чем свет уеду отсюда.

— Сегодня? Да ведь ты хотел пробыть в Москве еще дня два или три.

— Ни за что на свете!

— Что, брат, видно, правду говорил, видно, Москва-то не Санкт-Петербург?

— Да, мой друг! Мне скучно, мне тошно здесь… так душа и рвется! Скорей бы туда, где пули посвистывают и люди валятся как снопы!.. Вот как, Бог даст, догоню наш полк да под турецкими ядрами почерпну водицы в Дунае, так авось тогда на душе-то у меня будет повеселее. Прощай, Мамонов!

— Прощай, Симский, — сказал Мамонов, обнимая своего приятеля. — Коли Господь поможет тебе отличиться, так вспомни, друг сердечный, и пожалей обо мне. Я бы от тебя не отстал.

На другой день, рано поутру, из Калужских ворот выехала на Серпуховскую дорогу лихая ямская тройка. В открытых пошевнях лежал закутанный в медвежью шубу Симский, впереди на облучке сидел денщик его, Демин.

— Ну, что ж вы стали поперек дороги? — закричал ямщик, сдерживая лошадей.

Симский приподнялся. В пяти шагах от него стоял большой возок, двое слуг помогали кучеру перепрягать коренную лошадь.

— Возьми полевее, — ^сказал Симский, — их не переждешь.

Когда ямщик, своротя в сторону, поравнялся с возком и Василий Михайлович взглянул на открытое окно, из которого выглядывала какая-то барыня, то вся кровь его прилила к сердцу; эта барыня была Ольга Дмитриевна Запольская; подле нее сидел Максим Петрович Прокудин.

— Ну что ж ты? — сказал Демин ямщику. — Коли выбрался на торную дорогу, так ступай!

— Эй вы, соколики! — гаркнул ямщик.

Рысистая коренная легла в гужи, отлетные подхватили, и снежная пыль вихрем закрутилась из-под копыт удалых коней.

Мы должны теперь расстаться на некоторое время с Василием Михайловичем Симским и воротиться опять в Москву. В то самое утро, когда Симский так неожиданно повстречался на большой дороге с Ольгой Дмитриевной, но только гораздо позднее, Атрафена Петровна Ханыкова сидела у себя в гостиной с Ардалионом Михайловичем Обиняковым. Я думаю, читатели не забыли еще этого худощавого господина, которого люди неблагонамеренные называли приказной строкою, нахлебником, переметной сумой и даже подозревали, что он «язык», то есть тайный доносчик, готовый при случае оговорить и выдать руками своего родного брата. Разумеется, Аг-рафена Петровна не знала ничего об этом и, по случаю одного тяжебного дела, очень часто советовалась с Ардалионом Михайловичем как с человеком знающим и деловым.

— Так вы, батюшка, полагаете, — говорила она, — что, этак месяца через два, наше дело должно решиться?

— Да, Аграфена Петровна, по всему бы так следовало. Крепостные записи и межевые книги вами представлены, все справки собраны, и задержек формально никаких нет, а все-таки, может статься, дело ваше протянется. Слабенько вы изволите действовать, матушка Аграфена Петровна!

— Да что ж прикажете мне делать?

— Всякая тяжба, сударыня, требует хождения. Теперь дело поступило в отчинную коллегию, — так что Ж зевает ваш поверенный? Надо попросить.

— Да я сама ездила к президенту, просила его…

— И, сударыня!.. Что президент!.. Дела-то вершат не президенты, а секретари.

— Что вы, Ардалион Михайлович! Хоть я и женщина, а все-таки кой-что знаю: у секретарей и голосов нет.

— Так, сударыня, так! Только вот что, когда вы изволите играть, примером сказать, на гуслях, так голос-то подают они, а все-таки сила не в них, а в вас: что вы

захотите, то они и заиграют.

— Так, по-вашему, Ардалион Михайлович, и председатель и судьи…

— Гусли, сударыня, гусли!.. Ну, Аграфена Петровна, не прогневайтесь, я вижу по всему, что ваш поверенный вовсе приказного порядку не знает и, кажись, дело-то без меня не обойдется.

— Ах, сделайте милость!

— Вот изволите видеть, матушка Аграфена Петровна, надобно, во-первых, одарить секретаря, у которого в руках ваше дело; не мешает также и протоколиста подмазать, чтоб оно ходче пошло; а там еще кой-кому: регистратору, актуариусу; так, может статься, и ближе двух месяцев эта тяжба кончится в вашу пользу. Да уж положитесь во всем на меня, Аграфена Петровна, я это дельце обработаю… Не извольте только забывать одного, матушка: коли плохо сеешь, так и жатва бывает плоха.

— Андрей Степанович Мамонов приехал, — сказал слуга, войдя в комнату.

— Ты сказал, что я дома?

— Сказал, сударыня.

— Так делать нечего — проси!

— Здравствуйте, государыня моя Аграфена Петровна! — сказал Мамонов, входя в гостиную и кланяясь хозяйке. — Зело радуюсь, что нахожу вас в вожделенном здравии.

— И я также, государь мой Андрей Степанович, — отвечала Ханыкова, вставая, — с великой сатисфак-циею вижу, что и вы совершенно здоровы, в чем я, признательно скажу, начинала уже сомневаться. В последний раз, на ассамблее у Стрешневых, вы дали мне ваш пароль' посетить меня, и вот уже скоро две недели…

— Прошу экскузовать меня, Аграфена Петровна: я несколько раз хотел к вам презентоваться2, но все это время так был занят службою…

— То есть гуляли, веселились… Ну, да Бог вас простит!.. Прошу покорно садиться!

Обиняков взглянул исподлобья на Мамонова, лукаво улыбнулся и взялся за свою шапку.

— А вы куда, Ардалион Михайлович? — сказала Ханыкова. — Побудьте с нами.

— Коли вам это угодно, Аграфена Петровна, — промолвил Обиняков с той же самой двусмысленной улыбкою, — так я с моим удовольствием!.. Мне торопиться некуда.

— Я приехал к вам, государыня моя, — сказал Мамонов, садясь подле хозяйки, — во-первых, для того, чтоб отдать вам мой всенижайший респект, а во-вторых, чтоб поздравить…

— Поздравить? С чем?

— Как с чем? Ведь ваша племянница, Ольга Дмитриевна, выходит замуж.

— Оленька выходит замуж! С чего вы это взяли?

— Я слышал от верных людей.

— Помилуйте! Да ее даже нет и в Москве: она уехала в деревню к своему родному дяде, Максиму Петровичу Прокудину.

— Может быть, Аграфена Петровна, вам не угодно разглашать о помолвке Ольги Дмитриевны и я поступаю весьма неполитично, говоря об этом, но, воля ваша, когда сам жених объявляет, что дело уже кончено…

— Сам жених!.. Ах, Боже мой! Да неужели в самом деле Максим Петрович, не сказав мне ни слова, просватал племянницу?

— И я также, сударыня, — прервал Обиняков, — слышал кой-что об этом стороною.

— Что вы говорите?!

— Я ужинал вчера у Лаврентия Никитича Рокото-ва, а у него был князь Андрей Юрьевич. Опи изволили немного подгулять, и Лаврентий Никитич, этак между речей, проговаривал, что свадьбы дальше Фоминой недели откладывать не должно, а то, дескать, чего доброго, тетушка как-нибудь и разобьет. От этой, дескать, Аг-рафены Петровны Ханыковой все станется. А ведь, кажется, сударыня, окромя вас никакой Аграфены Петровны Ханыковой в Москве нет, а у вас одна только племянница Ольга Дмитриевна.

— Возможно ли! Так это правда?

— Видно, что так.

— Да за кого же ее выдают?

— За какого-то князя, — сказал Мамонов. — Вспомнить не могу… Шпанского!.. Гипшанского…

— Должно быть, — прервал Обиняков, — за князя Андрея Юрьевича Шелешпанского.

— Да, точно так!

— Ах, бедная Оленька! — вскричала Ханыкова, всплеснув руками. — Да ведь этот Шелешпанский совершенный мужик, дурачина!..