Гусман де Альфараче. Часть вторая - Матео Алеман

Помпейо велел подать плащ и немедленно отправился к судье с требованием принять надлежащие меры. Но хлопотать было не о чем, ибо пойманный отрицал свою причастность к ограблению и не признавал себя виновным, — он показал, что кража была совершена другими, он же был всего лишь слугой одного из грабителей, и ему досталось только одно поношенное платье, которое он продал во Флоренции, а деньги истратил по дороге в Сиену.

Так уж водится у мошенников: они и словом и делом подсобляют один другому в преступлении, а когда цель достигнута, бросают друг друга на произвол судьбы, и каждый идет своей дорогой. Пойманный воришка, признавшись во всем, заверил судью, что эта кража была первой, в которой он замешан, и наговорил множество жалких слов в свое оправдание; суд рассмотрел дело и вынес приговор: провести преступника с позором по главным улицам и изгнать на некоторый срок из города.

Помпейо отрядил в суд одного из слуг, чтобы тот дождался решения дела и незамедлительно о нем известил. Узнав о приговоре, он вбежал в комнату с таким сияющим видом, будто за ним везли мои сундуки, и возгласил:

— Радуйтесь, сеньор Гусман! Грабителя присудили к публичному позорищу; его будут сегодня водить по городу; если желаете, сходите посмотреть.

Вот когда мне захотелось, чтобы этот дуралей был не Помпеевым, а моим слугой, да чтобы я оказался с ним наедине и не в чужом доме; у меня прямо-таки руки чесались дать ему в зубы или накостылять по шее.

Я ужасно рассердился на его глупые слова. «Ах, злодей! — говорил я про себя. — Меня обокрали и пустили по миру, а ты вздумал утешать меня своими дурацкими враками?» Я чуть не задохся от злобы; но в эту минуту мне пришел на память случай, происшедший, по рассказам, в Севилье; меня разобрал смех, и весь мой гнев улетучился. А история была вот какая.

Некий судья держал под стражей, по особому распоряжению верховного суда, важного преступника, знаменитого фальшивомонетчика и подделывателя подписей, который присвоил в разных местах и в разное время большие суммы денег, подделывая подпись и печать его величества и изготовляя подложные поручительства. Преступник был приговорен к виселице, несмотря на заявление его о принадлежности к духовному сословию и о неправомочии суда[48]. Но непреклонный судья, полагая, что предъявленные бумаги тоже поддельные, решил с ними не считаться и распорядился привести приговор в исполнение.

Церковный ординарий опротестовал решение суда и приложил со своей стороны все усилия, вплоть до объявления cessatio a divinis[49], но ничто не могло поколебать упорства судьи, положившего во что бы то ни стало повесить преступника. Тот стоял уже на эшафоте, с веревкой на шее, и палач готовился столкнуть его с лесенки, когда к помосту подбежал поверенный, хлопотавший по его делу, и, прижав руку к сердцу, проговорил: «Вы сами видите, сеньор Н., что мы предприняли все необходимые шаги и не упустили ни одного законного средства спасти вашу милость. Усилия наши пока напрасны, ибо судья действует в обход закона; однако я утверждаю и готов повторить кому угодно, что он нарушает ваши права и требования правосудия. Поскольку в настоящее время другого выхода нет, я рекомендую вашей милости проявить твердость и дать себя повесить; в остальном можете положиться на меня: я этого дела так не оставлю».

Судите сами, могут ли подобные глупые речи служить утешением попавшему в беду горемыке? Какая польза ему знать, что на земле останется ходатай по его делу? Несчастный мог бы с полным правом ответить: «Встаньте лучше вы на мое место, а я уж похлопочу за себя сам».

Какая польза или слава мне, ограбленному и нищему, в том, что вора будут с позором водить по улицам? Разве понесенный урон прибавит мне чести? Или, может быть, узнав о моем злополучии, кто-нибудь поспешит мне на помощь и даст то, в чем я нуждаюсь?

Я ушел в другую комнату, размышляя о глупости и невежестве судей, о своей беде и о том, как бесполезно изгонять грабителя из города.

Можно ли обесчестить или пристыдить того, кому честь и стыд не помешали украсть, хотя он знал о положенном наказании? Вор обокрал чей-то дом, и его за это водят по улицам. Я человек неученый, и не мое дело разбирать законы, ибо их принимали по зрелом размышлении и обсудив со всех сторон; однако не могу взять в толк, что это за кара для грабителя: провести по улицам и изгнать из города? По мне, так это скорей поощрение; ведь мы как бы говорим мошеннику: «Здесь ты уже попользовался, приятель, подправил делишки за наш счет, надо и честь знать; оставь-ка нас в покое и ступай воровать к соседям».

На мой взгляд, беда не в законах, а в законниках, которые законов не разумеют и неправильно их применяют. Судье следует понимать, кого и за что он наказывает. Изгнанием должно карать не заезжих воришек, а людей известных, коренных местных жителей из знатных и почтенных семейств, которых не годится предавать публичному позору. Но чтобы не оставлять таких преступников безнаказанными, богом данный закон предписывает покарать их изгнанием: нет для таких людей страшнее наказания, ибо оно лишает их преданных друзей, почтенных родственников, отчего дома, богатого наследства, всех радостей и утех в обществе лучших граждан и обрекает скитаться по свету и знаться бог знает с кем.

Без сомнения, то была самая тяжелая и страшная кара, не уступавшая смертному приговору; недаром тот, кто придумал и установил сей закон, сам стал его жертвой; сограждане законодателя обрекли его на изгнание[50]. Многие страшились этой кары, для многих была она хуже смерти.

О Демосфене, гордости греческого красноречия, рассказывают[51], что, изгнанный из родного города, он впал в отчаяние и, обливаясь горькими слезами из-за жестокосердия сограждан, — которых всегда защищал как мог и оказывал во всем покровительство и помощь, — он повстречал на дороге злейших своих врагов и думал уже, что пришел его последний час; но те не только пощадили его жизнь, но пожалели изгнанника и, видя, как он убивается, стали его утешать, обошлись с ним ласково и снабдили всем, что ему было нужно. Тогда он еще сильнее опечалился и сказал: «Как же мне не горевать и не безумствовать, если я изгнан из родного города, где нажил себе лютых врагов; едва ли мне посчастливится найти на чужбине столь же пылких друзей».

Изгнанию был подвергнут Фемистокл, которого в Персии чтили еще больше, чем в Греции, и он сказал своим спутникам: «Право, мы бы сейчас совсем пропали, если бы не пропали раньше!»[52]

Римляне изгнали Цицерона, спасителя отечества, по наущению недруга его, Клодия;[53] изгнан был Публий Рутилий[54], столь гордый духом, что позднее, когда сторонники Суллы[55], добившиеся его изгнания, разрешили ему вернуться на родину, он отказался от их милостей и сказал: «Лучше мне унизить врагов, презрев их искательства и дав почувствовать всю тяжесть их вины, нежели пользоваться от них благами».

Был изгнан Сципион Назика[56], в награду за то, что избавил родину от тирании Гракхов. Ганнибал[57] умер в изгнании. Изгнан был Камилл[58], человек столь доблестный, что его называли вторым основателем Рима, ибо он дал свободу согражданам и в их числе своим врагам. Лакедемоняне изгнали Ликурга, мужа науки и совета, подарившего им законы. Мало того: они забросали его камнями и выбили ему глаз[59]. Афиняне без всякой причины изгнали с позором своего законодателя Солона[60] и заточили его на острове Кипре; та же участь постигла великого полководца Трасибула[61]. Вот какие люди подвергались изгнанию. Эту кару древние применяли к мужам благородным и знатным как тягчайшее для них наказание.

Я знавал одного юного воришку, которого по малолетству нельзя было наказать по всей строгости закона; его многократно приговаривали к изгнанию, но он этому приговору не подчинялся; ничего, кроме съестного, он не крал и не представлял большой опасности для жителей, и поэтому суд, видя, что выдворить его из города невозможно, постановил надеть ему на шею колодку с бубенцом, чтобы, заслышав звон, люди остерегались, зная, кто хочет к ним пожаловать. Это было правильное и остроумное наказание.

Из приведенных примеров видно, как тяжко изгнание для достойного человека и какой это пустяк для проходимца, у которого под каждым кустом отчий кров, а родина там, где сподручнее воровать. Явившись в чужой город, где никто не знает их повадок, они пользуются случаем и безнаказанно занимаются своим ремеслом.

Не знаю, куда смотрят те, кто выносит подобные приговоры. Уж лучше бы воров пускали гулять по городу с бубенчиком или другим каким знаком, а не отправляли туда, где никто их не знает, дав им полную свободу грабить людей. Нет, нет! Не годится так холить и нежить в благоустроенном государстве воровское сословие. Надо, напротив, сурово карать даже за мелкие кражи: пусть за это ссылают на галеры, определяют в каторжные работы и приговаривают к другим длительным наказаниям, смотря по тяжести вины. Если же проступок не так уж велик, то вора надобно припугнуть, как и делается во многих странах, где на спине преступника выжигается клеймо, по которому можно опознать его в случае повторной кражи.