Гусман де Альфараче. Часть вторая - Матео Алеман

Причиной всему этому бедность. Коли нужд много, а средств не хватает, то поневоле станешь придумывать хитрости и уловки, чтобы вырваться из тисков. Нужда осветит тебе самые темные и уединенные тропы. Она по природе дерзостна и лжива, как мы говорили уже в части первой. Даже глупых птиц научает она хитрости. Вот торопливо летит горлица за кормом для своих малюток; а другая манит ее с верхушки дуба, приглашая отдохнуть и освежиться, а на деле помогает меткому стрелку сразить ее. Вот красуется в чаще бедная птичка, нежно щебеча любовные жалобы, а другая, сидя в клетке, распаляет и зазывает ее, и та попадается в сети или под стрелу лучника.

Авиан-философ[43] говорит в своих баснях, что даже ослы пускаются на обман: один осел надел на себя львиную шкуру, чтобы нагнать страху на других животных, но хозяин, узнав его по торчащим из-под шкуры ушам, пребольно поколотил, сорвал с него львиную шкуру, и осел как был, так и остался ослом.

Всякий пользуется обманом в своих целях, во вред беспечному разине; недаром на известной печатке с девизом изображена спящая змея и крадущийся к ней паук, который задумал ужалить ее в темя и умертвить своим ядом; девиз гласит: «От лукавого умысла не убережешься». Глупо думать, что осторожность может защитить нас от злых козней.

Я нисколько не остерегался, ибо видел добрые дела, слышал дружеские речи и любовался располагающей наружностью и изящной одеждой того, кто помог мне в беде и подал добрый совет. Защищая меня, он подверг опасности себя самого. Он пришел ко мне без задних мыслей (как я тогда думал) и не пожелал принять в благодарность даже кружки воды. Он сказал, что родом андалусец, стало быть, мои земляк, потомственный севильский дворянин, и носит славное имя Сайяведра, одно из лучших и самых древних в Андалусии. Кто заподозрил бы в плутовстве человека столь отменных достоинств? Однако все было ложью: на деле родился он в Валенсии, а настоящее его имя я по веским причинам не хочу назвать[44]. Кто бы подумал, слыша эту изящную испанскую речь, видя милого и благовоспитанного юношу, что перед ним вор, мошенник и проходимец? То были павлиньи перья, в которые он вырядился, чтобы обманом проникнуть в мой дом и учинить грабеж. Я же ему поверил; на другой день, зайдя меня проведать и увидя приготовления к отъезду, он был удивлен и озадачен, не понимая, в чем дело. Он спросил, что означают эти сборы, а я ответил, что решился последовать его совету и уехать в Сиену, где живет мой близкий друг Помпейо, а оттуда отправиться во Флоренцию и совершить путешествие по всей Италии.

Эта новость, видимо, обрадовала его; он одобрил мои намерения и переменил свои: если раньше он замышлял украсть у меня только что-нибудь из одежды и кое-какие золотые вещицы, то теперь решил не довольствоваться такими пустяками и забрать все мои пожитки. С чрезвычайным вниманием он наблюдал, как я укладываю сундуки, и усердно мне помогал, примечая, куда я кладу золотые пуговицы, золотую цепочку и другие безделушки, а также триста испанских эскудо, скопленных мною за время службы, — ибо в доме моего сеньора я сам никогда не играл, а только наблюдал за игрой; и сам он, и игравшие у него господа одаривали меня по случаю выигрыша и платили за то, что я покупал им карты, — все это, не считая подарков, полученных мною от хозяина в разное время.

Замкнув и надежно увязав сундуки, я положил ключи на кровать, а Сайяведра потянулся к ним всей душой, мечтая заполучить их в свои руки, чтобы снять слепок. Случай ему благоприятствовал. Не успел я, болтая с ним, вымолвить, что хочу отправить сундуки вперед, а сам, покуда вещи мои не доставят в Сиену, намерен погулять еще с неделю в Риме и проститься с друзьями, как мне доложили, что внизу меня спрашивают какие-то люди. Комната моя была в беспорядке, повсюду валялся мусор, так что принять тут посторонних было невозможно, и я пошел вниз узнать, в чем дело. За это время Сайяведра ухитрился сделать отпечаток ключей на огарке восковой свечи, каких немало было разбросано по комнате, а может быть, воск для таковой надобности был у него припасен заранее. Ждавшие меня внизу люди оказались погонщиками мулов, которые явились за моими вещами. Я отдал им сундуки, и мою поклажу увезли.

Мы же с Сайяведрой остались наедине и продолжали дружески болтать о том о сем. В последующие дни он почти от меня не выходил, а я объяснял это его учтивостью и дружеским расположением, — на самом же деле он ждал, когда будут готовы поддельные ключи, стараясь в то же время усыпить во мне всякие подозрения, а для чего — о том я сейчас вам расскажу. Он ходил ко мне три или четыре дня подряд, а когда счел, что наступил удобный момент, явился под вечер, с унылым видом, сгорбившись, и сказал, что у него болит голова, ломит спину, горько во рту и что его неодолимо клонит ко сну, он едва держался на ногах от сонливости; извинившись передо мной, он попросил не обижаться, если уйдет домой. Я был крайне огорчен тем, что не могу предложить ему свой кров и ходить за ним во время болезни, и умолял сказать, где он живет, чтобы я мог хотя бы навестить его, побаловать лакомствами, какими обыкновенно угощают больных, и в случае надобности оказать помощь. Он ответил, что обычно ночует втайне от всех у одной дамы, но что если расхворается не на шутку, то пошлет за мной.

Мы простились, и в тот же день он поскакал на почтовых в Сиену; главари и участники шайки уже встретили погонщиков, прибытия которых поджидали, чтобы проследить, куда они повезут мои сундуки и кому их сдадут. Когда Сайяведра примчался в Сиену и там увидели, что с почтой прибыл такой видный собой кабальеро, все решили, что это знатный испанец. Он остановился в остерии, куда тотчас же явились его сообщники; они выдавали себя за его слуг и действительно ходили у него по струнке. В тот же вечер он послал одного из них к Помпейо и велел сообщить, что я прибыл в Сиену.

Получив это известие и узнав о моем приезде, Помпейо так обрадовался, что никак не мог сладить со своим плащом, и все надевал его, как он мне после рассказывал, то наизнанку, то задом наперед; наконец, накинув плащ криво и кое-как, он выбежал из дому и пустился во весь дух по улицам, спотыкаясь и падая, до того ему не терпелось увидеть друга. Прибежав в остерию, он принял Сайяведру за меня и дружески попенял ему на то, что тот не пожелал остановиться в его доме, но Сайяведра вежливо извинился. Они беседовали до поздней ночи о моем путешествии и о жизни в Риме, а когда Помпейо стал прощаться, Сайяведра в его присутствии вручил ключ от одного из сундуков своему мнимому слуге и сказал: «Ступай с сеньором Помпейо, достань платье, которое лежит там-то, и принеси сюда, чтобы я мог надеть его завтра». Они вышли вместе, и слуга в точности исполнил приказание; раскрыв при Помпейо сундук, он нашел и достал платье, затем вновь запер замок и ушел, забрав с собою ключ.

В тот вечер Помпейо угостил их ужином с превосходными винами и закусками, так что они легли спать сильно навеселе и проспали крепким сном до полудня; утром Помпейо снова приходил с визитом, ему сказали, что я отдыхаю, ибо всю ночь промучился бессонницей. Он собрался было уходить, но его не отпустили, ссылаясь на то, что сеньор прогневается, если узнает, что его милость сюда приходили, а слуги посмели не доложить об этом.

Итак, Сайяведре сообщили о приходе Помпейо; весьма довольный, мошенник велел проводить гостя в комнаты и подать кресла. Помпейо осведомился о его самочувствии и о ночном недомогании; тот отвечал, что расхворался от усталости и от непривычки к езде на почтовых; надо бы позвать цирюльника, отворить кровь. Помпейо уговаривал его покинуть остерию и переехать к нему. Сайяведра же отнекивался, говоря, что слуги его народ буйный, а вот через неделю-другую он наберет себе новых и тогда с удовольствием воспользуется любезным приглашением. Тем временем он очень просит своего друга переслать сюда с надежным человеком сундуки, ибо на своих буянов не полагается и не может доверить им ключи. Помпейо согласился оказать эту услугу, хотя весьма сожалел, что его больной друг намерен до самого выздоровления оставаться в трактире; однако, заручившись обещанием Сайяведры, все исполнил: вернувшись к себе, позвал с улицы нескольких оборванцев, торчавших возле дома, и приказал им под наблюдением доверенного слуги доставить сундуки Сайяведре. В тот же день он прислал к нему в остерию прекрасный обед, а вечером, когда новые друзья распрощались, пожелав друг другу спокойной ночи, Сайяведра и его молодцы потихоньку вывезли добычу в потайное место и в тот же час уехали с почтой во Флоренцию, где вскрыли сундуки и приступили к дележу.

Сообщники Сайяведры были мастера своего дела, народ смышленый и отчаянный, а главный их коновод, родом из Болоньи, звался Алессандро Бентивольо[45] и был сыном другого Алессандро Бентивольо, ученого законоведа и доктора Болонского университета, богатого человека, ловкого крючкотвора и хотя не очень красноречивого оратора, зато отличного сочинителя забавных историй и повестушек. У него было два сына, отличавшихся друг от друга своим нравом и люто между собой враждовавших. Старший, по имени Винченцо, тупоголовый и невежественный малый, был посмешищем у местной знати и всесветным шутом. Всех забавляло его глупое бахвальство; он чванился родовитостью и храбростью, считал себя великим музыкантом, изысканным поэтом, а пуще всего — покорителем женских сердец, и притом столь беспощадным, что о нем впору было бы сказать: «Оставь их, пусть себе умирают от любви».