Орнамент - Шикула Винцент

Этот день мне действительно не подходил. Я зашел в корчму и попросил пани Ярку извиниться за меня.

Та была очень рада, что я обратился к ней. — Правильно делаете, — сказала пани Ярка. — Она умеет подлизаться, вот и к нему тоже как-то подлизалась, а он теперь готов перед каждым ею хвастаться. Не переживайте, я все устрою.

Но на следующий день пришло еще одно письмо.

Общегосударственный траур. Концерт переносится. Иренка и Блажей.

Это происходило в марте. Действительно был объявлен общегосударственный траур. Умер президент. Кроме того, неподалеку на кирпичном заводе вспыхнул пожар, двое рабочих получили тяжелые травмы и ожоги, один из них скончался по дороге в больницу, второй умер в больнице.

Настроение было мрачное. Неизвестно, что опечалило жителей города больше — смерть государственного деятеля или несчастье на кирпичном заводе.

По городскому радио передавали траурную музыку. Я боролся с унылым настроением, поскольку должен был сделать одно важное дело. У меня не хватало необходимого зачета по основному предмету, и из учебной части уже два раза напоминали, что мне нужно привести свои дела в порядок. От моего профессора снисхождения ждать не приходилось. Но один из младших преподавателей, который был не особенно умен, зато имел связи, пообещал замолвить за меня словечко, если я выполню — баш на баш — одно условие: помогу ему с переездом на новую квартиру; уже тогда можно было предполагать, что он далеко пойдет. Я пришел на условленное место, но человек, с которым мы еще несколько дней назад вполне понимали друг друга и могли легко договориться, вдруг стал недосягаем, пропал из поля зрения; оказалось, что он переехал на день раньше, чем было договорено, и ни один из его соседей не мог сказать, куда именно. Я спрашивал про него и в университете, но там знали только его старый адрес. Ничего не поделаешь. Я утешался мыслью, что, возможно, с ним в обозримом будущем еще встречусь, а если нет, попробую его разыскать и еще раз обратиться к его преподавательской совести.

Довольный собой я вернулся домой, где меня ожидала печеная картошка, которой, в свою очередь, дожидался Йожо и как раз в этот момент дождался; я бы не удивился, если бы мой приход его не обрадовал, ведь то, что он съел бы один, пришлось теперь делить на двоих. Я стал рассказывать о том, что творится в городе — повсюду полно флагов, черных полотнищ, на улицах не увидишь ни одного веселого лица. У памятника павшим стоит почетный караул. О траурной музыке нечего было и говорить, она то и дело пробиралась в нашу комнату, звучала скорбно, надрывно и строго. Траурные марши Бетховена и Верди я и сейчас мог бы насвистеть, в моей памяти сохранилась даже последовательность вступления отдельных инструментов, если бы передо мной оказался какой-нибудь оркестр, и я был уверен, что никто не станет упрекать меня в излишней самонадеянности, я мог бы спокойно все это продирижировать. На Симфонию си минор Чайковского, хоть я ее тоже слышал много раз, — не забывайте, что я сын обыкновенного деревенского эуфониста — не замахнулся бы. Надеюсь, никто из уважаемых и чтимых мною музыкантов не возмутится, если я признаюсь, что мартовские дни 1953 года вдохновили и меня на творчество, я сочинил траурный марш, собственно, только мелодию траурного марша, хотел подарить его Иренке, но потом мне пришла в голову мысль, что лучше было бы порадовать своего отца, я послал ему ноты по почте и в ближайший приезд в родную деревню уже имел возможность — а отец успел тем временем транспонировать его в другую тональность, гармонизировать и аранжировать для духовых инструментов — прослушать свое произведение в исполнении бывшего церковного, а в 1953 году — духового оркестра пожарных и оборонно-спортивного общества.

Я мог бы записать и трио, только это было бы излишне, даже необразованный человек сразу бы заметил, что в мелодию вплетена народная песня «Мать моя, мать моя за двумя горами…» Пьеска от этого никак не пострадала, скорее наоборот, можно сказать, что это добавило ей выразительности. Потом, когда умирала какая-нибудь тетушка, и ее близкие приходили к капельмейстеру заказать музыку, они не забывали подчеркнуть: — При входе на кладбище сыграйте ту песенку! Наша мама это заслужила!

Вечером, хотя я и передавал дедуле, что не приду, да и он заранее сообщил мне, что семейный концерт переносится, я изменил свое решение и отправился к нему. Он уже чувствовал себя хорошо. Мне даже показалось, что и выглядит он лучше, чем когда-либо прежде. Дедуля лежал в постели и слушал радио. Он меня немного побранил, обозвал прохвостом и негодяем, не забыл упомянуть, что я не стою всего того, что у них выпил и съел и в будущем еще выпью и съем. В конце концов, он объявил, что все мне прощает. И стал рассказывать об Иренке, о ее таланте, о том, как она приходит поиграть ему. — Не какие-то там дешевые мелодии, а порядочную музыку. Цыган такие тонкие тона на скрипке и не нащупал бы, поскольку не может иметь в своих пальцах такого чувства.

Я даже начал жалеть, что не встретился с Иренкой. Ярка была в Братиславе, вернулась домой с последним автобусом. И мы втроем, по-мужски, сели играть в преферанс. Бабушка нас обслуживала. Мы немного выпили. Если я говорю — немного, это означает достаточно, не хочу называть более точного количества.

Когда я вышел от них, было уже за полночь, на улице стояла ветреная погода. Ветер, возможно, и не был таким уж сильным, но я шел по Ветреной улице, а там всегда дует; летом, когда повсюду тихо, ветерок не повеет, листик на дереве не шелохнется, на Ветреной, вдруг ни с того, ни с сего, задребезжат оконные стекла, или начнет откуда-то свистеть, и люди озираются, не понимая, откуда взялся этот звук, им не приходит в голову, что это обыкновенный сквозняк; он нашел где-то щелку и, как начинающий флейтист, которому удалось поймать тон, но удержать его на той же высоте не получается, терпеливо продувает ее. Но в тот вечер этих звуков было много. Ветер продувал множество щелей и гнусавых печных труб, свистел в кронах уличных деревьев, черешен и ив, скрипел воротами и громыхал жестью крыш. Временами мощным натиском он пытался продуть и прочистить улицу, как басовую трубу, но получалось только легкое дуновение; так органист включает самый сильный регистр и нажимает на педаль, но внезапно обнаруживает, что слабые мехи не дадут столько воздуха, чтобы в такой объемной трубе возникла непрерывная воздушная струя, басовый тон, который должен сотрясти церковные своды, поэтому он поспешно меняет регистр, откликается фагот или бассетгорн, плачущий, а потом радостный гобой, подключаются смычковые, музыка потечет плавно, постепенно будет слабеть и совсем стихнет; и стихла бы, если бы не запала одна из клавиш, органист не может сразу ее найти, звучит чье-то неуверенное, боязливое пение, различные звуки и шепот, шарканье шагов, тиканье часов, строгание дерева, шорох шершавых или туго натянутых веревок, частота колебаний которых так низка, что нам почти не верится, будто своими слабыми, басовыми тонами они могут заглушить звон колоколов. Уличные фонари были завешены черной тканью; ветер трепал ее, и по улице мелькали причудливые тени. Я то и дело оглядывался. Казалось, за мной кто-то идет. И действительно, кто-то спешил вслед за мной, наверняка, пьяный, поскольку что-то бормочет и размахивает руками. Вот он уже почти поравнялся со мной, протянул руку, однако мне, хоть я тоже навеселе, не хочется на улице, да еще в ночную пору, затевать дискуссию с пьяным человеком, и я побрел дальше.

Прохожу несколько шагов и, оказавшись снова под фонарем, останавливаюсь, присматриваюсь к нему, его лицо кажется мне знакомым, наверняка я его где-то видел. — Что тебе надо? — спрашиваю я, но он, запыхавшись от быстрой ходьбы, не может сразу ответить.

Я хлопаю его по плечу, он слегка отшатывается, но не похоже, что от испуга. — Не знаете, что объявлен общегосударственный траур? — дышит он мне в лицо водочным перегаром.