Какое надувательство! - Джонатан Коу

— Да нет, сразу не припомню.

— Мы много говорили о твоей работе. Много говорили о твоей прежней работе, твоей будущей работе, о том, над чем ты работал тогда, и я осмелился предложить тебе небольшой критический совет, который тебя, судя по всему, до определенной степени расстроил. Ты наверняка его не помнишь?

Я помнил даже, в каком порядке он произносил тогда слова.

— Боюсь, что точно сказать даже не могу.

— Я высказал предположение… ладно, откровенно говоря, я предположил, что в твоих работах не хватает определенного элемента страстности. Не помнишь?

— Даже отдаленно нет.

— Не то чтобы само это предположение тебя обидело, нет. Но я пошел дальше и сказал — и вот здесь, наверное, проявил чуточку бестактности, — что, возможно, это объясняется тем, что определенного элемента страстности не хватает в… как бы выразиться?.. в твоей жизни. За неимением лучшего слова. — Он внимательно посмотрел на меня — настолько внимательно, что посчитал себя вправе спросить: — Ты ведь это помнишь, правда?

Я пристально смотрел на него, пока меня окончательно не захлестнуло негодование.

— Я не понимаю, как ты можешь так говорить, — едва не поперхнулся я. — В этой книге полно страсти. Полно ярости, по крайней мере. Если она о чем-то и говорит, то лишь о том, как я ненавижу этих людей, как они порочны, как они везде гадят своим денежным интересом, своим влиянием, своими привилегиями и удавкой, которую накинули на все рычаги власти; как они всех нас загнали в угол, надули всю эту проклятую страну, поделив ее на ломтики между собой. Ты не представляешь себе, Патрик, каково мне было все годы жить в окружении этого семейства: день за днем, а вокруг — ни одного живого лица, кроме Уиншоу. Почему, ты думаешь, книга получилась именно такой? Потому что лишь необходимость все это записать, попытка сказать о них правду удерживала меня от того, чтобы пойти и перерезать им глотки. Хотя кто-нибудь однажды так наверняка и сделает.

— Хорошо, давай тогда я выражусь иначе…

— Как ты можешь говорить, что в этой книге нет страсти, меня просто поражает, должен признаться.

— Ладно, возможно, „страсть“ не то слово. — Он замялся, но лишь на секунду. — Помнится, в нашем первом разговоре это слово я даже не употреблял. Если уж совсем в лоб, Майкл, я тогда отметил, что в твоей работе нет секса. „Секс“ — вот что я говорил, если вспомнить хорошенько. А затем я пустился рассуждать, не означает ли это — не может ли это означать, я не заходил дальше этого предположения, — что к тому же, и в равной степени, здесь можно провести параллель с… подразумеваемым сопутствующим отсутствием… секса… в твоей… Нет, не так: в настоящий момент в твоей работе не хватает сексуального измерения, Майкл, и я лишь задался вопросом: не потому ли это, что, возможно, сексуального измерения нет — или, по крайней мере, не хватает — в твоей… в твоей реальной жизни. Как таковой.

— Понимаю. — Я встал. — Патрик, я разочарован. Я и не думал, что ты — из тех редакторов, что приказывают своим авторам вставлять в книги больше секса, чтобы книги эти лучше продавались.

— Нет-нет, я не об этом. Вовсе не об этом. Я просто хочу сказать, что в жизненном опыте твоих персонажей имеется существенный аспект, не находящий выражения в книге. Ты избегаешь его. Танцуешь перед ним на задних лапках. Знай я тебя хуже, я бы решил, что ты его боишься.

— Я не собираюсь больше это выслушивать, — сказал я, направляясь к двери.

— Майкл?

Я обернулся.

— Контракт я отправлю тебе почтой сегодня вечером.

— Спасибо, — ответил я и уже совсем было вышел в коридор, но что-то меня остановило. — Ты насыпал мне в рану немного соли, знаешь ли, когда пустился рассуждать об… элементе, которого недостает в моей жизни.

— Я знаю.

— Хорошие сцены секса всегда трудно писать.

— Я знаю.

— И все равно спасибо. — И еще одна запоздалая мысль: — Мы должны с тобой на днях пообедать, как в старые добрые времена.

— Компания больше не разрешает мне угощать авторов обедами, — ответил Патрик. — Но если ты знаешь какое-нибудь не сильно дорогое место, мы всегда можем скинуться.

Когда я выходил за дверь, он наливал себе воды.

3

Моя встреча с Патриком затянулась, и я чуть не опоздал в особняк „Тщеславие“. По дороге я надеялся где-нибудь перекусить, но времени не оставалось, пришлось довольствоваться шоколадками. Я купил какой-то новый батончик под названием „Вихрь“: спиральки чешуйчатого шоколада, облитые густой и сочной сливочной глазурью. Оказалось совсем недурно, хотя нахальства им, конечно, не занимать: назвали батончики „новыми“, а сами явно сперли концепцию „Ряби“. Тем не менее эта шоколадка казалась как-то тверже, толще и питательнее. Еще я купил пакетик „Молтизеров“, но открывать его уже не захотелось.

В „Павлин-пресс“ ноги меня несли сами, и причина может показаться довольно дурацкой. Первым сотрудником издательства, с которым я познакомился, была женщина по имени Элис Гастингс — именно она предложила мне написать книгу об Уиншоу, — и у нас, как мне показалось, немедленно установилось какое-то взаимопонимание. К тому же, следует прибавить, она была молода и очень хороша собой: возможностью и необходимостью дальнейших встреч с нею в немалой степени определялась и привлекательность всего проекта. Но случиться этому было не суждено. После первой встречи меня вверили опеке некой миссис Тонкс — откровенной и весьма приветливой даме довольно преклонных лет, которая со временем взяла на себя полную ответственность за весь мой творческий процесс. К обязанностям своим она относилась серьезно и всеми силами старалась дать мне понять, что я в надежных руках: каждое Рождество, например, отправляла мне бандероль в подарочной упаковке со своими любимыми книгами, изданными „Павлином“ за год. Таким вот образом моя библиотека украсилась литературными перлами вроде „Великих сантехников Албании“, „300 лет халитоза“, ошеломляющим исследованием преподобного Дж. У. Чечевиджа „Итак, вы считаете, что знаете о плинтусах все?“, а также поистине незабываемым мемуаром — хоть я сейчас и не могу припомнить имени автора, — озаглавленным „Жизнь в упаковке. Фрагменты автобиографии: Том IX — Пенопластовые годы“. Я ценил такую щедрость, но она едва ли могла заменить мне новые встречи с Элис. В редкие случаи самоличных визитов в издательство (раза три или четыре) я всегда подчеркнуто осведомлялся о ней. Как правило, удача отворачивалась от меня: Элис всегда выходила на обед, уезжала в отпуск или работала с автором. Но даже теперь, как это ни абсурдно, восемь лет спустя после нашей первой и единственной встречи, меня пробивало сладким томлением сексуальной ностальгии, когда я входил в здание. Мысль о том, что мне может посчастливиться хоть мельком увидеть ее или перекинуться с нею словом, прибавляла упругости моим шагам, и на кнопку вызова лифта я нажимал с весьма напыщенным взмахом.

Как бы то ни было, сегодня меня бодрила даже непритязательная деловитость миссис Тонкс: обсуждать с ней дела было несравненно легче, нежели вести переговоры с Патриком. Я почти блаженствовал. Или рассчитывал блаженствовать, пока стоял, вглядываясь в зеркало кабины и стирая с нижней губы шоколадный мазок, а лифт тем временем плавно возносил меня на девятый этаж.

Но когда миссис Тонкс вместо того, чтобы парить меня в приемной, сама поспешила навстречу, едва заслышав, что я вошел в редакцию, я почувствовал: что-то не так. Ее крепкое деловое лицо несло на себе не свойственный ему румянец, пальцами она нервно теребила крупные деревянные бусы, спускавшиеся на колышущуюся грудь.

— Мистер Оуэн, — выговорила она, не успев перевести дыхания. — Я пыталась дозвониться вам все утро, чтобы вы не ездили зря.

— Вам не удалось просмотреть рукопись? — спросил я, следуя за нею в просторный удобный кабинет, декорированный деревцами бонсай и современными абстрактными скульптурами.

— Я намеревалась прочесть ее сегодня до вашего прихода, — ответила она, усаживая меня в кресло, — однако мне не позволили обстоятельства. Фактически, у нас здесь все кувырком. Произошло нечто неслыханное. Чтобы не томить вас более, скажу: сегодня ночью нас ограбили.

Мне никогда не удается придумать, как разумно отвечать на такие заявления. На сей раз ответ мой прозвучал примерно так:

— Какой ужас. — За этой репликой последовала вторая: — Надеюсь, ничего ценного не пропало?

— Не украли совершенно ничего, — сообщила миссис Тонкс. — За исключением вашей рукописи.

Тут я заткнулся.

— Она лежала у меня в верхнем ящике стола, — продолжала она. — Судя по всему, долго искать ее вору не пришлось. Полицию пока не уведомляли: сначала мне хотелось поговорить с вами. Мистер Оуэн, имеется ли какая-то причина тому, что рукопись пропала именно сейчас — вскоре после того, как мы ее получили? Не совершили ль вы в последнее время чего-либо, что могло бы насторожить кого-то относительно того факта, что вы возобновили работу над этой книгой?