Помните! (сборник) - Эдуард Асадов

Оно грохочет и бьет в виски.

Оно полыхает огнем и ядом.

Оно разрывается на куски!

Что больше в нем: ярости или тоски?

Взвешивать поздно, да и не надо!

Обида волной заливает кровь.

Перед глазами сплошной туман.

Где дружба на свете и где любовь?

Их нету! И ветер, как эхо, вновь:

Их нету! Все подлость и все обман.

Ему в снегу суждено подыхать,

Как псу, коченея под стоны вьюги,

Чтоб два предателя там, на юге,

Со смехом бутылку открыв на досуге,

Могли поминки по нем справлять?!

Они совсем затиранят мальца

И будут усердствовать до конца,

Чтоб вбить ему в голову имя другого

И вырвать из памяти имя отца!

И все-таки светлая вера дана

Душонке трехлетнего пацана.

Сын слушает гул самолетов и ждет.

А он замерзает, а он не придет!

Сердце грохочет, стучит в виски,

Взведенное, словно курок нагана.

От нежности, ярости и тоски

Оно разрывается на куски.

А все-таки рано сдаваться, рано!

Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?

Но тут ведь на карту не жизнь, а честь.

Чудо? Вы скажете, нужно чудо?

Так пусть же! Считайте, что чудо есть.

Надо любою ценой подняться

И, всем существом устремясь вперед,

Грудью от мерзлой земли оторваться,

Как самолет, что не хочет сдаваться,

А, сбитый, снова идет на взлет!

Боль подступает такая, что, кажется,

Замертво рухнешь в сугроб ничком!

И все-таки он, хрипя, поднимается.

Чудо, как видите, совершается!

Впрочем, о чуде потом, потом…

Швыряет буран ледяную соль,

Но тело горит, будто жарким летом,

Сердце колотится в горле где-то,

Багровая ярость да черная боль.

Вдали сквозь дикую карусель

Глаза мальчишки, что верно ждут,

Они большие, во всю метель,

Они, как компас, его ведут.

– Не выйдет! Неправда, не пропаду! —

Он жив. Он двигается, ползет.

Встает, качается на ходу,

Падает снова и вновь встает…

2

К полудню буран захирел и сдал,

Упал и рассыпался вдруг на части.

Упал, будто срезанный наповал,

Выпустив солнце из белой пасти.

Он сдал, в предчувствии скорой весны,

Оставив после ночной операции

На чахлых кустах клочки седины,

Как белые флаги капитуляции.

Идет на бреющем вертолет,

Ломая безмолвие тишины.

Шестой разворот, седьмой разворот,

Он ищет… ищет… И вот, и вот —

Темная точка средь белизны.

Скорее! От рева земля тряслась.

Скорее! Ну что там: зверь, человек?

Точка качнулась, приподнялась

И рухнула снова в глубокий снег…

Все ближе, все ниже… Довольно! Стоп!

Ровно и плавно гудят машины.

И первой без лесенки прямо в сугроб

Метнулась женщина из кабины.

Припала к мужу: – Ты жив, ты жив!

Я знала… Все будет так, не иначе!.. —

И, шею бережно обхватив,

Что-то шептала, смеясь и плача.

Дрожа, целовала, как в полусне,

Замерзшие руки, лицо и губы.

А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:

– Не смей… Ты сама же сказала мне…

– Молчи! Не надо! Все бред, все бред!

Какой же меркой меня ты мерил?

Как мог ты верить?! А впрочем, нет,

Какое счастье, что ты поверил!

Я знала, я знала характер твой.

Все рушилось, гибло… Хоть вой, хоть реви!

И нужен был шанс, последний, любой.

А ненависть может гореть порой

Даже сильней любви!

И вот говорю, а сама трясусь,

Играю какого-то подлеца

И все боюсь, что сейчас сорвусь,

Что-нибудь выкрикну, разревусь,

Не выдержав до конца.

Прости же за горечь, любимый мой!

Всю жизнь за один, за один твой взгляд,

Да я, как дура, пойду за тобой

Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад!

И были такими глаза ее,

Глаза, что любили и тосковали,

Таким они светом сейчас сияли,

Что он посмотрел в них и понял все.

И полузамерзший, полуживой,

Он стал вдруг счастливейшим на планете.

Ненависть, как ни сильна порой,

Не самая сильная вещь на свете!

1966

«И что же это в людях за черта…»

И что же это в людях за черта:

Сердечность, что ли, ценят нынче дешево?

Ну сколько ты ни делаешь хорошего,

В ответ тебе – ну просто ни черта!

Хороших душ достаточно у нас,

Но как-то так частенько получается,

Что всех теплее тот и улыбается,

Кому ты нужен попросту сейчас.

А сделаешь хорошее ему —

И кончено! Как будто отрубил.

Теперь уже ты больше ни к чему,

И он тебя почти и позабыл.

И как-то сразу горько оттого,

Что сам себя ты вроде обманул.

Кому-то взял и душу распахнул —

И в общем, неизвестно для чего!

Так стоит ли для этих или тех,

Как говорится, расшибаться в прах?!

Не лучше ль плюнуть попросту на всех

И думать лишь о собственных делах?

Вот именно: души не волновать,

Жить для себя, неслышно, как скупец.

Слегка черстветь и что-то наживать,

Но если так вот свинством обрастать,

То ведь начнешь же хрюкать, наконец!

Нет, все равно оно не пропадет —

Однажды совершенное добро.

Как не ржавеет в мире серебро,

Так и оно когда-то да сверкнет.

И ты, идя среди добра и зла,

Не одинок в отзывчивой судьбе.

Признайся сам: ведь добрые дела

Когда-то кто-то делал и тебе.

Ведь коли жить и сердцем не скудеть,

Познаешь все: и радости, и снег.

Но если ты – хороший человек,

То стоит ли об этом сожалеть?!

1971

Он настоящим другом был

У парня был хороший друг,

Задорен и смешлив.

Был друг как друг, но как-то вдруг

Стал тих и молчалив.

Проведал парень: у него

Был тяжко болен сын.

– Держись! – сказал он. – Ничего,

Ведь ты же не один.

Он продал мотоцикл без слов

Какому-то дельцу.

Кровь подошла? Даешь и кровь

Курносому мальцу.

Потом, когда прибой похвал

Приветственно гудел,

Он лишь плечами пожимал,

Сердился и краснел,

Как будто людям говорил:

За что хвалить его?

Он просто искренне дружил,

Он настоящим другом был,

И больше ничего!

Друг раз кого-то зло поддел

И, смяв, перешагнул.

И парень вспыхнул, не стерпел,

Он друга взял и вздул.

Когда же кто-то упрекал

Потом в толкучке дел,

Он лишь плечами пожимал,

Сердился и краснел,

Как будто людям говорил:

Зачем корить его?

Он просто искренне дружил,

Он настоящим другом был,

И больше ничего!

Зимой пошли на лыжах в лес.

Вот мостик и разъезд.

Вдруг, охнув, друг упал на рельс,

А в ста шагах – экспресс!

Уж бьет прожектор по глазам!

Он к другу подлетел,

Он друга вниз столкнул, а сам

Не спрыгнул. Не успел…

Потом был час, нелегкий час,

Прощанье и венки,

И митинг, и десятки глаз,

Застывших от тоски.

В речах сказали, что герой,

Что храбро пролил кровь,

А он лежал простой-простой,

Чуть приподнявши бровь,

Как будто людям говорил:

Зачем хвалить его?

Он просто искренне дружил,

Он настоящим другом был,

И больше ничего!..

1968

Белые розы

Сентябрь. Седьмое число —

День моего рождения.

Небо с утра занесло,

А в доме, всем тучам назло,

Вешнее настроение!

Оно над столом парит

Облаком белоснежным.

И запахом пряно-нежным

Крепче вина пьянит.

Бутоны тугие, хрустящие,

В каплях холодных рос.

Как будто ненастоящие,

Как будто бы в белой чаще

Их выдумал дед-мороз.

Какой уже год получаю

Я этот привет из роз.

И задаю вопрос:

– Кто же их, кто принес? —

Но так еще и не знаю.

Обняв, как охапку снега,

Приносит их всякий раз

Девушка в ранний час,

Словно из книги Цвейга.

Вспыхнет на миг, как пламя,

Слова смущенно-тихи:

– Спасибо вам за стихи! —

И вниз застучит каблучками.

Кто она? Где живет?

Спрашивать бесполезно!

Романтике в рамках тесно.

Где все до конца известно —

Красивое пропадет…

Три слова, короткий взгляд

Да пальцы с прохладной кожей:

Так было и год назад,

И три, и четыре тоже…

Скрывается, тает след

Таинственной доброй вестницы.

И только цветов букет

Да стук каблучков по лестнице.

1969

Вечер в больнице

Лидии Ивановне Асадовой

Бесшумной черною птицей

Кружится ночь за окном.

Что же тебе не спится?

О чем ты молчишь? О чем?

Сонная тишь в палате,

В кране вода уснула.

Пестренький твой халатик

Дремлет на спинке стула.

Руки, такие знакомые,

Такие… что хоть кричи! —

Нынче, почти невесомые,

Гладят меня в ночи.

Касаюсь тебя, чуть дыша.

О Господи, как похудела!

Уже не осталось тела,

Осталась одна душа.

А ты еще улыбаешься

И в страхе, чтоб я не грустил,

Меня же ободрить стараешься,

Шепчешь, что поправляешься

И чувствуешь массу сил.

А я-то ведь знаю, знаю,

Сколько тут ни хитри,

Что боль, эта гидра злая,

Грызет тебя изнутри.

Гоню твою боль, заклинаю

И каждый твой вздох ловлю.

Мама моя святая,

Прекрасная, золотая,

Я жутко тебя люблю!

Дай потеплей укрою

Крошечную мою,

Поглажу тебя, успокою