Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Имянаречение младенца являлось основополагающим в жизни только что родившегося человека, понимая это, крестьяне Рязанской губ. проводили специальный ритуал, сопровождавшийся обрядовой родильной песней:

Ай, звали папá, пазывали папá,

Ай, юрзы, ай, мюрзы,

Ва новаю деревню молоденца кристить.

А ва новай ва диревни ни кала нет, ни двара,

Ни кала нет, ни двара – стаить банюшка нова!

Во этой ва банюшке каровать тисава.

А на этай караватки тут радильница лижить.

Тут родильница лежить, все пра то жа гаварить: —

А и хто ж ево знаить, как и имя ему дать!

Я и дам яму имя – брат Иванушка, Иван.

Ай, юрзы, ай, мурзы! [2313]

Жители с. Константиново рассуждают об обязательности имянаречения: «Младенец есть младенец. А потом его крестÕт обыкновенно, имя ему дают: Иван, или Сергей там, как говорится, такие там имена. Вот я Александр – значит, у меня Александр Спаситель, Александр Невский. Потому что родилсÕ в этот праздник». [2314]

Сама традиция нарекания именем восходит к библейской легенде, согласно которой Бог сотворил все земные существа и только человека (первочеловека Адама) наделил правом называния их. В Библии многократно сказано об этом – с объяснением сути имен, с их смысловой мотивацией: «И Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей » (Быт. 2: 19); «И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа » (Быт. 2: 23); «И нарек Адам имя жене своей: Ева, ибо она стала матерью всех живущих » (Быт. 3: 20, со сноской по поводу имени Евы: «Жизнь»). В Библии подчеркивается, что собственные имена – «говорящие», с прозрачным смысловым наполнением. Показательно, что (по Библии) имена даются не только во время первого обращения к нарекаемым персонам, но часто знаменуют новый жизненный этап человека (например, до рождения детей первая женщина не носила имени Ева). Кроме того, звуковой (вероятно, и смысловой) облик имени менялся в результате какого-либо важного события в жизни человека. Так, когда Аврам зачал сына от служанки Агари, то услышал: «И не будешь ты больше называться Аврамом ; но будет тебе имя: Авраам ; ибо Я сделаю тебя отцом множества народов» (Быт. 17: 5); аналогично Сара, родив сына, стала Саррой (см.: Быт. 18: 5).

Эта традиция первого имени и его смены была закреплена в христианстве в ритуалах имянаречения при крещении и пострижении в монахи, при возведении в духовный сан (например, жительница г. Елатьма Касимовского р-на Рязанской обл. – урожденная Покровская Софья Семеновна, 1899 г. р., дочь священника из г. Сасово, стала монахиней – матерью Серафимой и схимонахиней Никандрой [2315] ). В народной практике эта христианская традиция имянаречения дополнилась обычаем давать прозвище, которое спонтанно возникает при совершении прозываемым человеком какого-нибудь удивительного поступка. Следовательно, согласно христианскому вероучению, имя собственное, данное всякому человеку, освящено божественным благоволением к нему, а в бытовой практике прозвище наиболее ярко высвечивает характерные черты личности.

Прозвищеподобные образы – творческое самопредставление

Идея наделения человека прозвищем продолжала жить не только в сельской, но и в городской среде, несмотря на бытование фамилий. И это особенно касалось Есенина, о появлении которого в Петербурге вспоминал В. С. Чернявский: «В то время он еще не носил своих знаменитых кудрей, но за трогательную и действительно “нездешнюю” наружность и “золотые флюиды” его наперерыв называли “пастушком”, “Лелем”, “ангелом”…». [2316] Образ пастушка характерен для раннего творчества Есенина, по 1918 год включительно: «Я пастух. Мои палаты…» (1914) и др.

Образ ангела, не менее типичный для есенинской поэзии, наибольшую известность в качестве прозвища (если можно так выразиться) применительно к поэту получил благодаря надписи Айседоры Дункан на окне в конце 1921 г., воспроизведенной Г. В. Ивановым: «Бриллиантом кольца она тут же на оконном стекле выцарапала: “Esenin is a huligan, Esenin is an angel!”». [2317] Подобное же двойственное восприятие Есенина американской знаменитой танцовщицей запечатлено в воспоминаниях А. Б. Мариенгофа и в его «Романе без вранья» (1927): «И вторично ее рот… приятно изломал русские буквы: “Angel!” Поцеловала еще раз и сказала: “Tschort!”». [2318] В «Моем веке, моих друзьях и подругах» А. Б. Мариенгоф (1960) тот же случай описывает словами: «А Есенина Айседора называла ангелом и в этом хотела убедить как можно большее число людей. Поэтому на стенах, столах и зеркалах она весьма усердно писала губной помадой: “Есенин – Ангель”, “Есенин – Ангель”, “Есенин – Ангель”». [2319] Сравните мнение самого поэта, высказанное в стихотворении «Мне осталась одна забава…» (1923): «Но коль черти в душе гнездились – // Значит, ангелы жили в ней» (I, 186). Дуализм «ангел – черт» хорошо известен в христианстве и отражен в народном мировоззрении, воплощен в фольклоре. Широко известное представление есть и на Рязанщине, «что по правую сторону человека всегда ангел, по левую – бес». [2320]

Библейская идея о душе человеческой, за которую бьются божественные и бесовские силы, подхваченная Ф. М. Достоевским и продолженная Есениным, наглядно запечатлелась не только в творчестве молодого поэта, но и во внешнем облике юноши. По воспоминаниям М. В. Бабенчикова, в 1915 году в Петербурге появилось «литературно-аллюзийное прозвище» у Есенина: «“Алёша Ка-га-ма-зов!” – бросил как-то, пристально разглядывая Есенина, один ныне покойный эстет. С Алешей у Есенина было нечто общее. Как Алеша, он был розов, застенчив, молчалив, но в молодом Есенине не было [ни намека на] “достоевщин[у]ы”, в бездну которой его усиленно толкали Мережковские» [2321] (в квадратных скобках – вычеркивания автора).

Есенин, с детства привыкший в крестьянской среде ко всяческим «родовым именам» и разыскивавший их этимологические корни, придумал сам для своего литературного героя и запечатлел в стихотворении «Разбойник» (1915) прозвище Ухват с объяснением его этимологии:

Руки цепки, руки хватки,

Не зазря зовусь ухват:

Загребу парчу и кадки,

Дорогой сниму халат (IV, 110).

Очевидно, прозвище Ухват, отсылающее к кухонному приспособлению для доставания из пылающей огнем печи горшков (ухват, рогач), появилось не без воздействия строк «Бородина» М. Ю. Лермонтова: «Полковник наш рожден был хватом : // Слуга царю, отец солдатам…» [2322] (ср. также есенинское написание слова «ухват» со строчной буквы).

В повести «Яр» (1916) Есенин вновь обратился к прозвищу, используя его в какой-то степени для прочерчивания одной из сюжетных линий: «Правда, Аксютка… Когда крестили, назвали Аксеном, а потом почему-то по-бабьему прозвище дали» (V, 46).

Выходец из Калужской обл. рассказывал, что там давались неофициальные «деревенские фамилии» по женской линии, то есть по именам наиболее уважаемых и старейших женщин рода. [2323] Неизвестно, сохранился ли в такой устойчивой форме в Рязанской обл. этот матриархальный реликт; родовые прозвища там наследуются как по женской линии, так и по мужской: последнее особенно заметно на примере деревенского семейного прозывания Монашкины и Монах в семье Есениных.

Интересно, что слово «прозвище» обозначало еще одно понятие, также употребительное до сих пор в с. Константиново: «Ну, это такая поговорка, никакая там ни русалка, а просто так прозвища, прозвища ». [2324] То есть не точное обозначение, а приблизительное, описательное, неявное, смутное, за которым не стоит вещественная, материализованная реалия; то, что называется, у всех на слуху как вопрос веры в это существо (предмет, вещь), но не поддается зримому восприятию, осязанию.

Показательно, что Есенин осознавал себя поэтом, гордо указывал в анкете звание – «профессия – поэт» (см.: VII (2), 214 – 1923). В то же время он иронизировал над литературным поприщем, что нашло выражение в приравнивании профессионального определения к прозвищу в стихах: «Не сотрет меня кличка “ поэт ”, // Я и в песнях, как ты, хулиган» (I, 154 – «Хулиган», 1919). Несколькими годами раньше, в 1913 г., Есенин в личной переписке с другом юности Гришей Панфиловым применил термин «кличка» в расширительном понимании: «Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина, к чему я буду унижать свое достоинство» (VI, 35). Характерно, что Есенин не единожды употребил слово «кличка»; его односельчане до сих пор используют более грубое и жаргонное словечко «кликуха»: «Кто такой Купец? Откуда-то вот кликуха взялась. Ну, это, наверно, что-нибудь такое – купцы: они ведь вон там, Купцы-то они вон там, рядом с магазином, там недалеко от магазина тоже Вавиловы-купцы. А он не Николай Иванович Вавилов, а Купец. Николай Иванович Вавилов – где это? А что, где, какой Николай Иваныч? А, Купец! Да вот тут!». [2325] Для Есенина как для поэта было типичным пользоваться литературными псевдонимами и дружескими прозвищами, под которыми он соответственно выступал в печати и значился среди друзей. В письме к Г. А. Панфилову в 1914 г. из Москвы Есенин гордится первым появлением своей подлинной фамилии в литературной периодике и отвержением псевдонима: «Распечатался я во всю ивановскую. <Ред>актора принимают без просмотра и <псевд>оним мой “Аристон” сняли. Пиши, г<ово>рят, <под> своей фамилией» (VI, 58). Однако письмо к другу М. П. Мурашеву с воинской службы в 1916 г. из Царского Села Есенин подписывает: «Друг твой Мандалина. А если хочешь, пожалуй, он и Сергей Есенин» (VI, 85). Для сравнения: А. В. Ширяевец дружески назывался Запевкой по заглавию его ташкентского поэтического сборника 1916 г. (см.: VI, 93, 437). А. Б. Мариенгоф сообщал об именовании Есенина прозвищем Вятка [2326] , данным ему по породе лошадей из-за его коротконогости.