Большая коллекция рассказов - Джером Джером

Кстати сказать, я всегда находил большую разницу между теорией и практикой; чем это объяснить, я не знаю, поэтому и ограничиваюсь одним констатированием фактов.

Помню, когда я учился плавать, мои учителя уверяли меня, что если я лягу в воде на спину плашмя, вытяну в обе стороны руки и не буду шевелиться, то ни за что не утону, если бы даже захотел. Не знаю, с чего им пришло в голову, что у меня может явиться желание утонуть, но для меня было ясно, что они нашли возможным заподозрить меня в таком безумии, почему и предупредили, чтобы я напрасно не тратил драгоценного времени на попытку осуществить сумасбродный замысел.

Судя по их словам, я мог лежать на воде в описанном положении до тех пор, пока не умру от холода и голода или от старости. Могло случиться только одно: поднимется густой туман, на меня наткнется лодка или другое более тяжелое судно и убьет меня; погрузиться же просто-напросто в воду и утонуть я, по их уверению, не мог. Мне доказали это рисунком на аспидной доске и замысловатыми вычислениями на другой стороне этой доски. Нельзя же было не верить всем этим «научным» данным!

И я поверил. В течение целой недели я ежедневно ходил в школу плавания, ложился на воду в том положении, в каком, по убеждениям моих учителей, никак нельзя утонуть, так как это было бы противно незыблемым законам природы, но каждый раз тут же ключом шел ко дну.

Возьмем еще теорию о могуществе человеческого взгляда для усмирения домашних животных и даже диких зверей. Полную непрактичность и этой теории я могу доказать личным опытом.

В детстве я проводил лето на ферме среди полей и лугов. Как-то раз я перебегал через большой луг, стремясь к живой изгороди, за которой начиналось владение соседнего фермера, с сыном которого я подружился. На самой середине луга паслась очень почтенного вида корова с огромными рогами. Когда я проходил мимо нее, она с напряженным вниманием посмотрела на меня. Сначала я очень был польщен ее вниманием, думая, что она очарована моим видом, но когда она наметилась своим острым головным украшением прямо мне в грудь, причем ожесточенно завертела хвостом и на толстых губах у нее выступила пена, я понял, что дело совсем в другом.

Я вспомнил, что мне было запрещено ходить без взрослого провожатого по этому лугу, и в этот момент догадался, что запрещение было вполне основательно, раз на этом лугу находилось такое сердитое животное. После я узнал, что корова только что выдержала тяжелый нравственный удар: у нее отняли ее дорогого отпрыска, и она готова была дать почувствовать свои оскорбленные чувства первому попавшемуся живому существу.

Я бросился было в сторону от коровы, но она ловким маневром преградила мне путь. Я замер на месте, не зная, что предпринять. Мне в то время было лет двенадцать, и я уже кое-чего наслышался и начитался, между прочим, и насчет того, как люди в подобных случаях притворяются мертвыми, и тогда их, будто бы, ни за что не тронет даже самый свирепый зверь. Забыл, чем объяснялась эта странность со стороны зверей, но думаю, что если действительно бывали и бывают подобные случаи, то они объяснимы только досадой зверя на то, что ему не удалось самому убить намеченную им жертву. Пристыженный своей неудачей, он уходит. А может быть, при виде такой неожиданной смерти каким-нибудь образом затрагивается совесть зверя; он радуется, что избавлен от тяжести лишнего преступления, и дает себе слово навсегда подавить свою кровожадность и, вообще, нравственно переродиться к лучшему.

Все эти рассуждения мелькнули в моей голове в описываемый критический момент. И в тот самый миг, когда я уже хотел шлепнуться на землю и притвориться мертвым, у меня явилось сомнение: можно ли ожидать каких-нибудь благородных чувств со стороны коровы и не свойственны ли такие чувства лишь львам и тиграм? Я не мог припомнить ни одного случая, чтобы кто-нибудь этим способом избежал опасности быть распоротым рогами предприимчивой джерсейской коровы, и не знал наверное, что именно сделает корова, если я притворюсь мертвым: устыдится того, что я предупредил ее благое намерение прекратить мое бренное существование, или же воспользуется случаем сначала истоптать меня своими копытами, а потом уж поднять на рога.

И потом: как же я поднимусь, если даже мое притворство удастся? В африканских пустынях люди обыкновенно выжидают, когда их враг уйдет. А куда же уйдет моя корова, если она живет на этом лугу? Нельзя же мне лежать в виде мертвого тела, быть может, целую неделю, в ожидании, что кто-нибудь придет на выручку или нечаянно наткнется на меня!

И вот я решил испытать могущество человеческого взора, о чем так много наслышался и начитался. Говорилось, что ни один зверь не в состоянии выдержать пристального взгляда человека. Под влиянием его животным овладевает ужас и после тщетной борьбы с его непреодолимой силой животное в паническом страхе убегает.

Раскрыв насколько можно шире правый глаз, я впился им в своего рогатого и хвостатого врага.

– Не хочу доводить корову до панического ужаса, – говорил я себе, – а постараюсь лишь немножко попугать, чтобы она отошла от меня. Поэтому достаточно пустить в ход силу одного моего глаза. Как только она уйдет от меня, я вернусь домой и уж никогда больше не буду один беспокоить обитательницу этого луга своим видом.

Но, к моему великому удивлению, корова не выказывала ни малейших признаков тревоги, и я должен был сознаться, что скорее мне самому становилось не по себе. В самом деле, пристальный взгляд коровы больше влиял в устрашающем смысле на меня, чем мой на нее.

Находя всякую снисходительность относительно этого грубого животного излишней, я вытаращил вовсю и левый глаз и теперь действовал на нее уж двойным «магическим током». Но она стойко вынесла и это и, вместо того чтобы в страхе убежать, еще сильнее забрызгала пеною, закрутила хвостом, замотала опущенною вниз головой и ринулась на меня.

Разочаровавшись в могуществе двойного магического глазного тока, я поспешил прибегнуть к более простому средству, то есть сделал громадный прыжок в сторону и со всех ног принялся улепетывать по направлению к дому. Разъяренная корова некоторое время гналась за мной, потрясая землю своими бешеными скачками, но, к моему удовольствию, не догнала и, огласив окрестность озлобленным мычанием, повернула назад на то место, где произошла наша с ней встрча, надолго врезавшаяся в мою память.

Нет, руководствоваться теориями очень неудобно. В юности мы верим, что теории являются теми яркими светочами, которыми мудрость освещает жизненный путь, а годы научают нас понимать, что это, в большинстве случаев, не что иное, как обманчивые болотные огоньки, производимые гнилушками.

Стоя на корме нашего маленького кораблика, мы роемся в шканечных журналах великих мореплавателей, до нас ходивших по житейскому морю. Мы тщательно следим за их курсом и отмечаем в бесконечном свитке своей памяти сделанные ими измерения глубин, их мудрые советы, основанные на многолетнем личном опыте, руководствуемся их правилами и проникаемся теми острыми чувствами и глубокими мыслями, которые возникали у них во время их трудного плавания по тем самым грозным волнам, которые теперь бушуют вокруг нас.

И мы решаем, что их опытность будет нашим компасом, их тихий шепот будет нашим пилотом, и по указаниям их предостерегающих рук мы поставим свои паруса по неведомому нам ветру.

Но чем глубже мы заглядываем в предания прошлого и чем строже ими руководствуемся, тем бешенее треплется волнами наш утлый кораблик. Ветры, наполнявшие паруса прежних, бесследно исчезнувших кораблей, были совсем другие, чем те, которые гнут наши мачты, и в тех местах, где для прежних мореплавателей было свободное море, наши суда встречают подводные отмели, рифы и камни, трещат по швам и идут ко дну.

Закроем же лучше пожелтевшие страницы записей наших предшественников; по этим записям мы можем научиться разве что быть мужественными моряками, а не тому, куда и как держать путь.

На житейском море каждый должен сам быть себе кормчим, сам должен управлять своим кораблем, смотря по условиям времени. Чужими советами руководствоваться нельзя, потому что каждому предначертан особенный путь по безбрежному океану жизни. Днем над нашими головами сияет солнце, а ночью приходят ему на смену другие светила; только их указаниям мы и можем верить, ибо они – огни небесные, и их голос – голос Самого Бога.

Житейское море бездонно, и каждый находит в нем особую глубину. Всех его нижних течений, мелей, скал и рифов никто еще не мог узнать и никогда не узнает. Дно его изменчиво, изменчивы его ветры, волны и буруны, и нет его точной карты, которою все плавающие могли бы руководствоваться.

Житейское море безгранично, и никому неведомы его берега. Много тысяч лет уже совершаются на нем приливы и отливы; ежедневно на нем появляются выступающие из тумана на свет крохотные кораблики, с белеющими призрачными парусами, и к ночи снова тонут во мгле. И никто не может сказать, откуда они пришли и куда ушли; для каждого из этих корабликов море полно тайн, и они идут по ним к неведомым берегам, в неведомую страну, к неведомой цели…