Наират-1. Смерть ничего не решает - Екатерина Лесина

Он не врет, но явно недоговаривает. И на вопросы вряд ли станет отвечать. Но Элья все же задала:

— Почему вы считаете, что я смогу рассказать что-либо об участниках переговоров, я ведь просто…

— Просто свалилась с неба. В стороне от основных путей, вблизи от старой фактории, где все-таки, как я понимаю, портал работает. В дни, когда эмана еле хватает на самые неотложные нужды. И спустилась ты с охраной. Была рубка, были раненые. Были и убитые. Спрашивается — почему? Кому и зачем нужно тратить эман и сопровождающих на изгнанницу? Молчишь… Твое право. Что ж, так ему даже интереснее будет, он у нас любит загадки разгадывать.

Внезапно нефритовая змейка выскользнула из пальцев и упала на ковер, Урлак вздрогнул и заговорил совершенно иным тоном:

— Тегин меняется. Он и прежде был несколько неуравновешен, но после ранения стал… как бы это выразится… еще более странен. Это пока не проблема, но вполне может ею стать. Ты должна об этом помнить всегда.

Элья прикрыла глаза. Стабильность паршивости: постоянно только то, что одна мерзость сменяется другой. А выбор… Его иллюзия красочно проиллюстрирована на стенах шатра.

Она уже труп. Но трупом можно стать по-разному. Тому икке хотя бы больно не было. Наверное.

— Не обманывайся мыслью, что сможешь влиять на него. — Урлак подобрал четки. — Просто постарайся понравиться. Это твой единственный шанс. Используешь — будешь жить, не используешь… На все воля Всевидящего.

Воля Всевидящего и вино на дне бокала. Воля Всевидящего и решение, которое на самом деле уже принято. Воля Всевидящего и надежда, которой можно себя тешить.

А думается туго. В голове, залитой красным вином, одна-единственная мысль осталась: выжить. И отгоняя ее, Элья задала вопрос, который в данный момент показался наиболее важным:

— И вы не боитесь, что я его убью каким-нибудь стилом? Как врага своего народа?

— Хотел бы я посмотреть на эту попытку, — усмехнулся Урлак. — Как и на ее последствия для тебя. Кстати, ты говоришь о том народе, который отрезал тебе крылья и бросил умирать внизу?

Элья незаметно закусила щеку. Нет, конечно нет. Среди них множество хороших: и малышка Маури, и дядя, и Лаэн. Множество тех… Тех, кто подобно Раарду предпочел отвернуться.

Они ведь знали! И предупредить могли. Или нет?

— А вам какая выгода? — второй вопрос, лишенный смысла. Похоже, Элья бездарно расходует шансы в этом разговоре.

— Твоими устами сейчас управляет глупость, дерзость или вино? — холодно спросил Урлак. — Я сделаю вид, что причина — в крепком напитке из Катурра. И в том, что ты плохо себе представляешь, какие вопросы можно задавать посажному Урлаку, а какие — нет. Не считай себя чем-то большим, чем ты являешься. А являешься ты лишь подарком одного благородного человека другому благородному человеку.

И снова он говорил правду. Впрочем, Элья чувствовала, что кроме озвученных причин, были и другие. Раньше она без труда бы их разглядела. Как видит сейчас, что лед в глазах посажного — та же ненависть, только глубоко примороженная и обузданная. До поры.

— Подробности лично для тебя ничего не изменят, лишь помогут легче справиться с ролью. Но их мы обсудим в дороге. Из важного… — Урлак коснулся подвески, затем обеими руками век. — Я надеюсь, ты веришь во Всевидящего, Создателя и Разрушителя, Дающего и Берущего?

— Верю.

Копыта разбивали лед, мешая его с землею и жесткой травой. Черная жижа оседала на конских ногах и, к вечеру леденея, застывала каменной коркой. Каждый вечер её счищали, уговаривая лошадей потерпеть. И ведь терпели, пар выдыхая. Лишь влажные от дневного бега шкуры вздрагивали, когда больно становилось.

Элья постепенно привыкала к этому странному ритму, подчиненному одной-единственной цели — движению вперед. К запахам — конского и человеческого пота, навоза, дыма костров и приправленной острыми специями каши. К звукам — ржанию, голосам, звону, лязгу, топоту да скрипу. К ломоте во всем теле, вытеснившей боль заживающих ран, и каменеющим мышцам ног — прежде ей не доводилось столько ездить верхом.

Пожалуй, хуже всего было с холодом, от которого не спасал ни огонь вечерних костров, ни толстая куртка на меху. Он забирался под одежду, оседал на губах мелкими кусками льда и болью в горле, мешая говорить.

Впрочем, к этому Элья тоже привыкала.

Как и к суетливому толстяку в просторных черно-белых одеждах с символом Ока Всевидящего. Жрец — харус по-местному — появлялся по вечерам вместе с переносной треногой, котелком да кусками желтого воска.

Каждый раз одно и то же: угли, резковатый запах горящих трав, воск, что расплавлялся до мутной жижи; снова травы, уже в котелок; глухое бормотание; и очередная табличка, на которую воск выливали. А потом, повинуясь требованию охранника Паджи, Элья оставляла на воске отпечаток ладони. Когда левой, когда правой, когда обоих. Таблички харус не выбрасывал, но складывал в другой мешок.

Зачем? Элья не спрашивала. Впрочем, ответов все равно не было бы.

Вскоре вышли на Красный тракт, по словам Паджи — величайшую из всех дорог. Она и вправду была хороша: массивные плиты из темно-красного камня до того плотно прилегали друг к другу, что между ними не росло ни травинки. А порой и стыки проглядывались с трудом.

Ехать стало легче. Дорога тянулась прямой линией, прорываясь сквозь припорошенные ранним снегом поля, темные полосы ельников и прозрачные, видные на сотни метров вперед березняки. Встречались люди, повозки и телеги, запряженные медлительными черношкурыми волами, порой целые обозы беженцев-переселенцев, зачастую растягивавшиеся на полдня пути. И тогда над Трактом летел громкий упреждающий крик:

— Дороги! Дороги посажному князю!

Посажный — значит посаженный на владение, принявший милость из рук Ясноокого Кагана; высочайшая честь, доходная должность. Но мысли свои Элья предпочитала держать при себе, равно как и наблюдения. К примеру, о том, что человеческие поселения, подбиравшиеся к Тракту, были либо разорены, либо бедны, грязны и изрядно вонючи. Они чадили дымом печных труб, расползались куцыми огрызками подворий и дворов, напоминающих Элье одновременно и клетку, и повозку Арши. И оттого она радовалась, что Урлак брезговал останавливаться в подобных местах. И только снова неслось над Трактом:

— Дороги! Дороги посажному князю! Дороги!

День ото дня поселений становилось все больше. И дома в них менялись, делаясь выше и чище; и стояли они тесно, порой и вовсе наползая друг на друга. В таких местах двигаться было еще тяжелее: пускай и жались к обочине повозки, рвали шапки с голов простые люди, кланяясь до самое земли, но места не хватало. А еще спустя день его и вовсе почти не осталось: Тракт ожил, закипел толпою, поставил преграды и оскалился откровенным недовольством. Теперь дорогу уступать не торопились, и легкая конница посажного князя, Урлак-шада увязла в муравьиной куче, медленно ползущей к воротам Замка.